Веселое, радостное зрелище: утро, много солнца, свежести, бодрое наступление полков! Вот она, война!

Куропаткин стоял на серой сверкающей скале и смотрел в бинокль.

Он не видел ни одного японца.

— Поезжайте к Егорову! — приказал он Ивневу.

Алешенька поскакал. Дождь наделал беды, всюду текли потоки, ноги коня глубоко погружались в размягченную, зыбкую землю.

Шар спустился. Егоров выскочил из корзинки. Он разминал члены и не торопился что-либо сообщать.

— Господин капитан, ну что? Командующий ждет…

— Ждет? — переспросил Егоров, осматривая сапоги, к которым сразу налипло сто пудов грязи. — Кого ждет? Японцев? Японцев нет. Ушли.

— То есть как «ушли»?

— Ушли, предположив, что мы будем наступать. Когда я взлетел, было еще темно. Да их и всего-то было немного, не больше батальона. Чаю! — вдруг крикнул Егоров. — Творогов, чаю! Совсем закоченел, извините.

— Сейчас буду варить, вашскабродие.

— Поручик, стакан чаю.

— Что вы! Это такая неожиданность. Неужели ни одного японца?

— Абсолютная чистота. Враг отступил. Есть время попить чайку.

Алешенька поскакал назад. Свежесть воздуха таяла с каждой минутой. Вот от гранитной, красной с синими прожилками скалы ударило жаром, в ущелье уже невозможно дышать. Расстегнул воротник.

— Японцы ушли! Что это значит? — бормотал Алешенька, испытывая тяжелое разочарование. — Но как это может быть?

Куропаткин еще издали закричал:

— Ну, докладывайте, докладывайте, поручик!

Не соскакивая с коня, Алешенька доложил:

— Ни одного японца, ваше высокопревосходительство. Все ушли. Егоров предполагает: из боязни нашего наступления. А было их всего с батальон.

Куропаткин изменился в лице.

— Ваше высокопревосходительство, — тихо спросил Алешенька, — что же это такое?

Куропаткин криво усмехнулся, сложил подзорную трубу и протянул ее Торчинову. Лицо его стало грузным и усталым. Спотыкаясь, поднимая на сапогах комья липкой грязи, он подошел к уступу скалы и сел. Достал портсигар, руки его дрожали. Он поймал улыбку Остен-Сакена, довольного тем, что японцев не оказалось, а победа тем не менее есть, ибо сопки, которые нужно было занять, заняты, и сказал Алешеньке:

— Вы спрашиваете, что это такое, милый Алешенька? Куроки сюда и не ходил вовсе… А генерал-то Левестам, — он усмехнулся, — генерал Левестам оставил перевалы… Вот результат нашей разведывательной службы!

И тут Алешенька понял всю глубину несчастья: из-за обходного движения Куроки армия получила приказ оставить Ташичао, а обходного движения-то и не было. Значит, армия отступает с важнейших позиций, не будучи вынужденной к тому ни силами противника, ни обстановкой.

Это было настоящее поражение. И не только потому, что теряли важнейший пункт, но и потому, что армия, которую только что убедили, что больше она не будет отступать, отступила вновь.

Куропаткин смотрел перед собой. Вот они, яркие утренние долины и горы, только что казавшиеся ему местом его победы.

Но вместе со стыдом и разочарованием было облегчение оттого, что решительная минута отсрочена, что она наступит под Ляояном, в отлично укрепленном районе, куда подойдут новые корпуса.

— Ну-с, — сказал командующий, — прекратим движение колонн. Батальонам взять направление на Хайчен.

Разведчики улеглись на краю поля.

Рядом была дорога, а за ней, в двухстах шагах, деревня, обнесенная земляной стеной, размытой у подножия сопки. То, что на сопке издали представлялось Логунову окопами, теперь оказалось простыми неглубокими овражками.

Нет, японцы не окапывались, они не ждали нападения.

У крайней фанзы над костром кипел котел. Японцы занимались всеми теми делами, которыми занимаются солдаты всех армий на биваках: чистили оружие и обмундирование, суетились во дворах, перебегали из фанзы в фанзу, разговаривали друг с другом весело и беззаботно, забывая о том, что они на войне, то есть накануне смерти.

Вот в расстегнутом кителе и босиком низкий, широкоплечий офицер. В бинокль лицо его совершенно близко, губы шевелятся, выбрасывая неслышные, судя по выражению лица добродушные слова.

Все ясно. Скорее назад, к Свистунову!

Свистунов со своим ушедшим вперед батальоном решил овладеть деревней.

Он внимательно обдумал план атаки и сейчас излагал его на опушке дубового леса, стоя на коленях в кустах. Хрулев высоко закинул голову, вслушиваясь в отрывистые слова командира батальона. Около него сидел Радомышельский, полный, с выпученными глазами, командир 3-й роты. Шапкин, надвинув на лоб фуражку, смотрел в землю. Пальцы его скрещенных рук окаменели. Шульга поглядывал на него искоса, в глазах его блестел раздраженный огонек.

Свистунов решил овладеть деревней до подхода полка. Он не был уверен, какой образ действий изберет Ширинский. Скорее всего, пожелает тихонько проследовать мимо деревни. А ничего не могло быть опаснее, как оставить в тылу полка батальон противника, к которому с минуты на минуту могли подойти еще батальоны.

Итак, для отвода глаз — фронтальное наступление. Настоящее — со стороны сопки. Сил достаточно. Неужели мы своим батальоном не побьем японского батальона?

…Роты выступили. Уже вечерело. Канонада у Ташичао не смолкала. Ухо привыкло к раскатистому грохоту, и грохот этот успокаивал, говорил, что бой продолжается, что русские не отступают.

Шапкин, подойдя с ротой к гаоляну, повернулся к солдатам, снял фуражку, перекрестился:

— С богом, братцы!

На этот раз по гаоляну шли легче, друг за дружкой, прокладывая тропу, ориентируясь на гребешок сопки. Шапкин то и дело сверялся с часами. Слева затрещали выстрелы. Это двинулся в атаку Шульга. Шапкин должен ударить через четверть часа после него.

Не опоздать бы! Хорошо вечернее небо. Сколько раз думали об этом люди, идя в бой! Сколько боев было на земле перед вечером!

В условленное время рота Шапкина, выйдя из гаоляна, устремилась по оврагам к размытой части стены.

Японцев тут было мало, главные силы отражали фронтальную атаку Шульги.

Емельянов бежал рядом с Коржом.

В душе своей в последние дни Емельянов решил, что война есть работа, как и всякая другая, и если богом эта работа допущена, то нужно поскорее справляться с ней. Сейчас его пронизывало чувство, в котором он не мог дать себе отчета. Страха не было, но что-то щемило, захватывало дух, точно он собрался прыгнуть с колокольни, заранее зная, что если прыгнет, то не убьется.

Ему запомнилась сухая коричневая земля, неровная, комкастая, которая будто сама подкатывалась под ноги, какой-то пышный ивовый кустик, на который он с размаху прыгнул и раздавил сапогами, потому что обегать его было некогда. Японские залпы сотрясали воздух. Изредка он слышал свист и как бы пошлепыванье в воздухе пуль, потом залпы заглушали все.

Справа и слева бежали солдаты его взвода, постепенно отставая. Один Корж долго бежал рядом, наконец отстал и он. И как подкатывалась Емельянову под ноги земля, так подкатился и овражек, занятый японцами. Мгновение Емельянов думал, что делать, но делать можно было только одно — прыгать. И он прыгнул в овражек, точно с горы в пропасть.

Овражек был неглубок и неширок, в склонах его проступал щебень; японец, согнувшись, передергивал затвор винтовки.

С легким вздохом, как он это делал, разрубая сырую лесину, Емельянов ударил японца штыком, однако удар получился несерьезный, некрепкий; должно быть, штык скользнул по пуговице. Лицо японца перекосилось, от толчка он выпустил винтовку и раскинул руки, и тогда Емельянов вторично ударил его штыком пониже поясницы, штык вошел глубоко, и японец, тяжело крякнув, сел на землю.

И сразу же спокойствие наполнило Емельянова. Не было ни стыда, ни отвращения оттого, что он убивает. Он почувствовал себя за делом, как бывало в хозяйстве, и, чуть полуобернувшись, увидел, что на него со штыком наперевес бежит второй японец. Не добежав нескольких шагов, японец остановился и подпрыгнул на месте, приноравливаясь ударить, и вдруг передумал. Должно быть, Емельянов, только что вытащивший из тела убитого штык, был страшен, и японец, не целясь, дважды выстрелил с руки. Это подпрыгивание и слепая стрельба сгубили его. Он точно сам наткнулся на русский штык.