— Ничего не поделаешь, господа, — говорил хозяин, — прошу честью.

Дядя пожал Епифанову руку и ушел. Посетители шумели, ругали казаков, выходили нехотя, но в конце концов вышли все.

Остался только Епифанов, ожидая сдачи с трехрублевой бумажки, да детина, весь заросший черным волосом. Он и его женщина занимали отдельный столик и не обнаружили никакого желания уходить.

— Господин любезный, очень прошу, — уговаривал хозяин.

Господин любезный не отвечал, наклонялся к женщине, клал ей руку на грудь, ко рту ее подносил рюмку.

— Ну? — угрожающе спросил он хозяина. — Чего стоишь?

Хозяин развел руками и отступил. Епифанов все это видел. Теперь он нарочно задерживался, любопытствуя, что будет, если детина не подчинится казакам.

Еще добрые четверть часа просидел в пустом трактире заросший волосами детина, поил свою подругу вином и целовал ее в губы.

Женщина была скорее хороша, чем нехороша, — молодая, кудрявая, белотелая.

«Такие девки дорого себя ценят», — подумал Епифанов; в эту минуту в трактир вошли трое полицейских во главе с приставом и направились к детине.

— Да вот, не выходит он! — запричитал хозяин.

Детина медленно поднялся. Он был на целую голову выше всех присутствующих и предупредил:

— Не подходи!..

Будь это в другой день, полицейские, возможно, поостереглись бы. Но сегодня все они были злы, их гнали демонстранты, улюлюкали мальчишки, всему составу полиции губернатор за трусость и непринятие энергичных мер во время демонстрации сделал жесточайший выговор.

— Ты еще разговаривать! Бери его! — крикнул пристав.

Трое бросились на одного. Детина взмахнул кулаком, но он был пьян, оступился, его ударили по голове рукояткой револьвера, он упал. Женщина заголосила. Хозяин подбежал к ней и схватил за плечи, детине вязали руки, пристав, только что ударивший его сапогом, развернулся и всадил кулак в лицо женщины. Брызнула кровь.

Епифанов дрожал. Минутами он совершенно терял себя, ему уже казалось, что он выхватил револьвер, уже стреляет… Зубы его стучали, на лбу выступил пот, и, когда мимо него повели арестованного, он вышел следом.

То, что произошло дальше, не могло не произойти. Вся ненависть, вся ярость его сосредоточились на насильниках, избивших и тащивших в участок ни в чем не повинного человека. Сам собой обнажился револьвер, сам собой прогремел выстрел, и пристав, взмахнув руками, грохнулся на мостовую. Еще и еще нажимал Епифанов собачку, гремели выстрелы. Полицейские, бросив добычу, бежали.

Епифанов освободил от веревок арестованного, детина подвел его к фонарю и всмотрелся.

— Это ты? Вот грохнул! Вот, друг… грохнул… Пока буду жив, не забуду. И ты запомни: спас Павку Грузина.

Он побежал в переулок.

Епифанов никуда не побежал. Спотыкаясь, шел он мимо заборов, закрытых калиток и пустырей. В душе сразу стало спокойно и пусто. И вместе с тем было что-то такое, что напоминало радость: одного уложил. И как просто!

Впереди загрохотали колеса. Неслись брички, пролетки. Епифанов инстинктивно свернул в переулок, еще в какой-то.

Домой не пошел. Во-первых, могла заметить полиция, во-вторых, сейчас домой было ни к чему. Вот когда он все дело сделает, тогда подаст Насте весточку о себе.

Страшно захотелось спать. Спать, спать, во что бы то ни стало! Ночевал у продажной женщины. Она была высокая, широкая в кости и на вид жесткая. И глаза у ней были жесткие… Епифанов положил на стол полтинник, лег не раздеваясь на кровать и закрыл глаза… Женщина о чем-то спрашивала, нагнувшись к его лицу; он не отвечал, он видел полицейского на мостовой… и то, что будет завтра. Спать, спать… Он провалился во тьму.

Вечером Грифцов шел на собрание. Луговая улица — немощеная, и сейчас, после дождя, на ней всюду лужи… и такой бодрящий запах мокрой земли!

Ни извозчиков, ни дворников. Гуси, утки, мальчишки. Домиком учителя городского начального училища кончается улица, за ним малоезженный проселок и река.

Учитель, в синей косоворотке и белых холщовых штанах, в сандалиях на босу ногу, сидит на огромном валуне неподалеку от дома и читает книжку. Прямо против него в волны душистой весенней степи опускается оранжевое солнце.

Учитель сидит с книгой — это условный знак: значит, все благополучно, можно входить, — и Грифцов входит.

В последние дни аресты, аресты… Неизвестно, кто уцелел и придет на собрание. В квадратной комнате между широкими низкими окнами письменный стол. На нем ученические тетради и портрет молодой девушки с наивными глазами, — должно быть, невесты. На стенах фотографии Толстого и Чернышевского. Аресты колоссальные, местная жандармерия размахнулась! Собираются судить военно-полевым судом. Плеве решил идти напролом.

Цацырин! Слава богу, Цацырин!

Еще четверо!

Глаголев вошел осторожно, чопорно поклонился, скорее — одной своей бородкой.

Садится у окна, вынимает сигару, перочинным ножичком отрезает кончик.

— Так-с, — говорит он, закуривая, ни к кому не обращаясь, но Грифцову ясно: этим словцом Глаголев подвел свой глаголевский итог всему тому, что произошло.

Кого Грифцов не ожидал, это Машу Малинину.

— Маша! Когда же ты приехала, Маша?

— Вчера вечером… — Синие Машины глаза спокойны, хотя она приехала в самый разгар арестов, в самый разгром организации.

— Считаю, что больше нам не следует ждать, — сказал Глаголев. — В настоящей обстановке длительное пребывание вкупе — опасно. Откроем совещание… Думаю, не будем выбирать председателя, нас мало… Я первым возьму слово. У меня нет слов, для того чтобы выразить возмущение, негодование. — Голос его сломался. — Как старший, я просто вас, Антон Егорович, призываю к ответу. То, что вы здесь учинили, чудовищно. Вы разгромили всю местную социал-демократическую организацию. Движение, которое так много обещало, делами рук ваших не существует. Жандармы пируют! — Голос его опять сломался. — Прошу присутствующих оценить это, с позволения сказать, руководство нашим товарищем всеми происшедшими событиями! Кроме того, в городе был организован погром!

— Кто громил? — спросил Цацырин.

— Не уточняю. Повыбивали окна, высаживали двери, ломали кусты, деревья, на улицах валялись раненые, растоптанные, и, наконец, — убит пристав! И это в то время, когда земцы и либералы, когда все русское общество встает в стройные ряды?! Утверждаю: люди типа товарища Антона из личных, не боюсь этого слова и повторяю, из личных побуждений вызывают, развязывают страсти, недостойные человека, и губят русскую революцию!

— Неправда! — воскликнула Маша.

— Надо уметь сдерживать свои порывы! — поучающе, со спокойным достоинством повысил голос Глаголев.

— А без меня люди разве не вышли бы на улицу? — спросил Грифцов.

— Вышли бы, но в десять раз меньше, и не буйствовали бы, и не громили бы. Адвокат Андрушкевич говорит: «Этак можно всю Россию разнести». Андрушкевич — виднейший прогрессивный общественный деятель… Он ведет самые ответственные процессы, он защитил многих революционеров!

— Присутствующие здесь товарищи все согласны с Валерианом Ипполитовичем Глаголевым? — спросил Грифцов.

Глаголев фыркнул. Он фыркал всегда, когда пытался и не мог сдержать возмущения. Фыркнув, он произнес по слогам:

— Пре-да-тель-ство! Я вас определяю одним словом: вы — ленинец!

— Да! Ленинец! И до последнего вздоха! — Слова эти вырвались у Грифцова сами собой. — Да, жертвы! Да, нас разбили! Но мы своими собственными глазами видели свою силу. Враг бежал с поля боя, а потом спохватился, организовался и напал. Но будет час, когда ему более не удастся ни организоваться, ни напасть. Товарищи, я спрашиваю вас: разве без жертв возможна борьба и победа? Вы, Валериан Ипполитович, хотите воспитать из рабочего класса трусов и осторожненьких! А рабочие не хотят быть трусами и осторожненькими! Рабочий класс — боевой класс! Мы должны растить революционера, народного трибуна, умеющего выдвигать и осуществлять смелые планы. Где и каким образом можно выковать эти кадры? В кабинетах, среди книг и размышлений? Нет, на фабриках и заводах, в огне стачек, на улицах, на баррикадах! А революционер вашего типа, товарищ Глаголев, это человек в своем профессиональном искусстве беспомощный, неопытный, неловкий, он боится даже и помыслить о борьбе с политической полицией и политическим противником! Какой же это, с позволения сказать, революционер?