Торчинов приоткрыл дверь:

— Полковник Гейман.

Гейман вошел мягкой походкой, обутый в тонкие штиблеты, положил на стол коричневый портфель и сказал тихо, с недоумением:

— Кое-какие новости относительно тех двухсот двадцати… Допрашивали главарей… Подполковник Саратовский настаивает на своем мнении, которое заключается в том, что в армию под видом офицеров проникли политические преступники.

— Кто же?

— Якобы поручик Топорнин, артиллерист.

— Еще кто?

— Якобы есть прямое указание на поручика Логунова, ранее арестованного по подозрению.

— Почему у вас все «якобы» да «якобы»? У вас, полковник, есть основания сомневаться?

— У меня нет оснований ни утверждать, ни сомневаться.

— Однако двести двадцать дезертировали, дав повод господам корреспондентам поднять вой на страницах печати чуть ли не всего цивилизованного мира!

— Так точно, ваше высокопревосходительство.

— Еще что?

— Топорнин подстрекал к протесту и к уходу. Он был в близких отношениях с некиим рядовым Керефовым, учителем.

— Сколько времени надо на дознание? — отрывисто спросил Куропаткин.

— Около недели.

Маленькие глазки Куропаткина сверкнули:

— Много. Мне справедливости не нужно.

Гейман потупился, посмотрел на портфель, точно хотел сказать: «Я этого не слышал. Вы видите, насколько я уважаю вас, — я этого не слышал».

В крошечные стекла, вставленные в ячеи окон, виден был кусочек деревенского мира. Но в этом деревенском мире ничего не было деревенского: ходили аккуратно одетые штабные писаря; торопились офицеры из фанзы в фанзу, в разные отделы штаба; проезжали ординарцы… Ординарец Геймана, пожилой сибирский казак, стоял около двух коней и жевал кусок хлеба. Он, должно быть, скучал по дому, как и все пожилые люди, оказавшиеся на войне.

— Вполне понимая вас и вполне разделяя ваши чувства, я тем не менее должен сказать, что в этих делах…

Куропаткин прервал его:

— Кроме зачинщиков расстреляйте еще пять человек. Остальных вернуть в части, и пусть оправдают милость.

Гейман смутился.

— Ваше высокопревосходительство, в законе за это смертной казни не положено. По статье сто одиннадцатой воинского устава о наказаниях за такого рода соглашения двух или более лиц с целью противодействовать начальству — всего лишь каторжные работы от четырех до восьми лет.

— А что гласит, полковник, соседняя, сто десятая?

— Сто десятая — предание суду за явное восстание.

— За явное восстание тоже ссылают на четыре года в каторгу?!

— За явное восстание расстреливают, ваше высокопревосходительство.

— Дело будет передано прокурору Панферову, полковник.

Гейман ушел. Вот он сел на коня, казак его сунул в карман недоеденный кусок хлеба.

Куропаткин долго, как бык, неподвижно стоял над столом.

Наблюдая через рваное окно жизнь во дворе, Логунов увидел, как в ворота вошли два солдата. Винтовки с примкнутыми штыками наперевес, между солдатами Топорнин, а сбоку прапорщик с оголенной шашкой.

Топорнин, маленький, щуплый, в брезентовых сапогах и шведской куртке, шагал широким шагом. Щеки его запали, правую руку он держал в кармане.

«Пожалуй, похоже на то, что Таня называла „провалом“», — подумал Логунов.

Арестованного провели в маленькую фанзу налево, где записали в книгу «поступивших», как когда-то записали и Логунова.

Через четверть часа Брыткин, старший унтер-офицер, сверхсрочник с седеющими усами, обслуживавший Логунова, приоткрыв дверь, впустил в комнату Топорнина. Офицеры обнялись.

Топорнин сейчас же заговорил шепотом:

— По-видимому, кто-то выдал. Об уходе двухсот двадцати ты что-нибудь знаешь? Ничего? Тогда послушай…

Он рассказывал торопливым шепотом, желтые глаза его мрачно горели, желтые подстриженные усики вздувались, как иглы ежа, а брови возмущенно и печально приподнялись.

— А как следят в армии? — тоже шепотом спросил Логунов. — Кто надзирает? Ведь тут не жандармы…

— Тут, брат, сволочь первостатейная — твои Ширинский да Шульга осуществляют… Кроме того, охранка действует через унтер-офицеров. В последнем убежден: унтера — надежнейший для них элемент. Впрочем, до поры до времени. Ну, а засим — господа офицеры. Ведь это не то что в гражданской среде. Заставь ты нашего брата учителя быть филером, он тебе морду набьет, а у офицера мозги набекрень, у него свои особые представления о том, что честно, что бесчестно.

Топорнин обошел комнату, пощупал матрасики на канах.

— С точки зрения российских мест заключения это, по-видимому, роскошно. Знаешь, я очень устал, зверски! Спать хочу. Меня, братец, три часа допрашивали. И человек, допрашивавший меня, неплохо во всем разбирается. По-видимому, прошел школу…

Этот день был для Логунова и радостным и печальным.

В окошко он видел просторный двор и часового, мерно шагавшего по двору. Погода сейчас удивительно приятная. Ясное, сухое тепло, осень такая же, как и в Приморье, во Владивостоке, даже еще теплее. А где Яков Ли? Логунов не разрешал себе думать о Нине, но сейчас он подумал о ней и почувствовал, как от желания видеть ее у него мутится сознание.

Начальник разведывательного отдела штаба полковник Гейман не питал к Мукдену той неприязни, какую питал Куропаткин, и поэтому устроился в Мукдене.

Мотивируя свое обособление от штаба нуждами работы с агентурой, Гейман занял для своего отдела большой дом Цзенов и свой личный кабинет устроил в комнате таинственно исчезнувшего хозяина.

Когда пришел к нему Проминский, Гейман завтракал. Проминскому тоже подали прибор, и некоторое время офицеры с удовольствием ели охотничью колбасу и голландский сыр, который полковник нарезал толстыми квадратными кусками, — дары Гвардейского экономического общества. Из Харбина только что прибыл вагон с продуктами.

Разговор зашел о Логунове и Топорнине.

— Скверно, что такие людишки появились в армии, — вздохнул Проминский.

Гейман снял пенсне, протер замшевым лоскутком и, пока протирал, смотрел на Проминского близорукими, будто расплывающимися глазами. Если, разговаривая в свое время с Саратовским, он не хотел допускать жандармского подполковника в святая святых армии, то с Проминским он не стеснялся.

— Вы знаете, — сказал он, — я не разделяю общераспространенной точки зрения, что армия — оплот правительства. Я ненавижу жандармов, но согласен с ними в одном: в армию, особенно по мобилизации, в годину испытаний проникает народ всех сословий, а в инженерные войска и берут-то преимущественно мастеровых. Да что там в годину испытаний! В тысяча девятьсот первом году студентов за беспорядки отдавали в солдаты! Что ж вы думаете, они в солдатах только и говорили «никак нет-с» и «рад стараться»? На месте военного министра я бы не только не разрешил отдавать их в солдаты, но и на пушечный выстрел не подпустил бы к казарме, а он только соизволил циркуляр издать: «… необходимо иметь прочно установленное наблюдение за каждым поступившим в войска за беспорядки студентом». А каким это, спрашивается, образом вы будете иметь прочно установленное наблюдение в казарменных условиях? Студент не дурак, он найдет время, с кем и как поговорить. Вы думаете, он глупее унтера, который будет иметь за ним прочно установленное наблюдение?

— Да, сами мы шляпим, — согласился Проминский, — в такое серьезное время, когда черт знает что может быть.

— Знаете что было два года назад в одной из деревень Полтавской губернии? Не кто-нибудь, а отставной солдат лейб-гвардии Преображенского полка Шанда повел за собой толпу бунтующих крестьян на солдат, убеждая крестьян, что солдаты не посмеют стрелять в них. А к самим солдатам вышел навстречу, отрапортовал по всей форме, кто он, и призвал солдат не повиноваться командирам. Хохлацкая деревушка, понимаете? А дело Стыврина, рядового лейб-гвардии Саперного батальона? Не слышали? Прошлогоднее дело.

— Я же был на Дальнем Востоке.