— Не примирюсь до последнего вздоха. И после последнего!

«Но ведь он спокоен, — думал Логунов, — он владеет собой, он поднялся над тем, что с нами сделают, а я не могу… Неужели потому, что Нина?»

Он почувствовал, что не может преодолеть страшной тоски, что она наплывает отовсюду. Прислонился к стене.

Топорнин подошел к нему и обнял за плечи:

— Коля, нужно думать не об этом, а о жизни.

Глаза их встретились.

Желтый глаз Топорнина, его дряблое лицо человека чаще, чем нужно, употребляющего спиртное, его припухлая нижняя губа — все это точно исчезло, претворилось во что-то очень большое, очень человеческое.

Брыткин принес обед. Теперь пришел он не один, а в сопровождении конвойного. Он что-то бормотал под нос, расставляя котелки и тарелки, а конвойный стоял у дверей, не сводя глаз с офицеров.

— Остыло! — бормотал Брыткин. — Говорил: наливай погорячее.

— Странное у меня теперь отношение к солдату. Солдат, понимаешь ли!..

Они поели. Есть было противно.

После обеда Топорнин закурил и опять сел, положив ногу на ногу. Но Логунов не мог сидеть спокойно. Мир, в котором он жил почти два с половиной десятка лет, вторгался в него страшными для него силами. Он вдруг увидел море. Ослепительную голубую бухту. С полотенцем через плечо прошла Нина… Потом вспомнил дорогу, по которой бежал ночью из плена. Был ветер…

— Какой был теплый ветер… — прошептал Логунов, не понимая в эту минуту, что такое жизнь, смерть и что значит, что люди и любят и убивают друг друга. — Что же это такое — жизнь? — шептал он, удивляясь, что не может восстановить в своей душе обычного представления о жизни.

Вставал и ходил по фанзе из угла в угол. Закатывалось солнце, во двор въехала подвода. Кони были, по жалуй, артиллерийские, повозочный вытянул из-под козел мешок с овсом…

А Топорнин сидел, вспоминая шаг за шагом свою жизнь. И хотя он прожил не очень долго, воспоминаний было так много, что жизнь казалась бесконечной. Даже о Варе Флоренской можно было вспоминать бесконечно. Топорнин так и не знал, нравилась ему эта толстая, некрасивая девушка с розовыми щеками и маленьким тупым носом или нет. Но когда однажды он ее обнял, он пережил счастье, равного которому потом уже не испытывал. А объятия были такие невинные, весной во дворе, за домом.

«Вот как бывает», — подумал он и стал думать о книгах, которые были этапами в его жизни. Конечно, досадно, что он по-настоящему не отдал себя революции, то ли потому, что жил в провинции, то ли потому, что не мог найти настоящей дороги.

«Но ведь умирать когда-нибудь надо, — сказал себе Топорнин, — так уж лучше за святое дело, чем от чахотки…»

Он сказал об этом Логунову, который стоял у окна и смотрел, как меркнул над вихрастыми крышами города вечер.

— Ведь когда-нибудь надо… Понимаешь? Вникни в эти слова, Николай. А мы с тобой все-таки жили честно. Одно досадно — ты умрешь, а Шульга останется.

Ночь пришла незаметно. Они удивились, как быстро она пришла. Ведь это будет, наверное, на рассвете!

И тогда спохватились: они еще никому не написали писем!

Логунов вызвал Брыткина.

— Побольше, побольше бумаги!

Брыткин принес почтовую бумагу и конверты. И опять за ним показался конвойный, и Логунов чуть не сказал ему с досадой: «Не суйся сюда, братец!»

Письма поглотили все внимание, всю волю, всю жизнь. Надо было торопиться сказать самое главное, то, что никогда не говорилось в жизни, даже тогда, когда из года в год люди жили вместе.

И сразу писание писем определило душевное состояние.

Писать Нине Логунов решил после всех. И когда взглянул на часы, испугался — времени оставалось всего каких-нибудь два часа.

Теперь он не чувствовал ни ужаса, ни отчаяния. Появилась какая-то удивительная способность видеть все и понимать все. Он точно видел людей со всеми их слабостями и пороками, а также со всем тем, что составляет богатство и гордость человека.

И уродство никогда так не потрясало его своим безобразием, как сейчас. Он сказал Топорнину:

— Знаешь, никогда безобразия человеческие не казались мне в такой степени безобразиями, как сейчас.

Сколько нужно трудиться, сколько нужно бороться на земле, чтоб основать царство света!

Уменьшилась ли у него в эти часы любовь к Нине? Нет, не уменьшилась, но потеряла свою плоть. Она уже не требовала ни объятий, ни поцелуев. Она требовала только высокой человеческой правды, и эта человеческая правда была с ним.

И опять он сказал об этом Топорнину, и Топорнин, поглядев на него, кивнул головой. Между ними установилось единение — они не разговаривали друг с другом, но знали, что думают и чувствуют одно и то же.

Небо как будто стало бледнеть. Логунов оторвался от письма и подошел к окну.

Легкое, скорее ощутимое, чем зримое, сияние растекалось по небу. Часовой ходил по двору. Стук его сапог раздавался то глуше, то громче.

— Утро подходит, — просто сказал Логунов, и Топорнин встал из-за стола и потянулся.

Топорнин написал большое письмо ко всем русским людям, к тем, которые живут сейчас, и к тем, которые будут жить потом.

Долго он и Логунов стояли перед окном, глядя, как легкий свет далекой зари, не теряя своей легкости, делался все ярче.

Стояли, касаясь друг друга плечами, и, хотя в душе они переступили уже через все и душа каждого как будто стремилась уже от жизни, тем не менее с величайшей жадностью слух ловил малейший шорох, а глаз следил за тем, как ходил часовой. Часовой ходил спокойно. Он нес свою службу.

Нина эту ночь провела в Чансаматуне.

Ей постлали матрасик на канах под окном, в разведывательном отделе.

Мищенко ходил в штаб и звонил по телефону — Штакельбергу, Гернгроссу, Орбелиани, Данилову.

Нина сидела на своем матрасике в забытьи. Офицеры были настолько деликатны, что не замечали ее.

Они работали над своими картами, точили карандаши, цветные мелки и негромко переговаривались.

Иногда, вырываясь из пропасти, Нина различала и понимала слова. Круглоголовый, коротко остриженный полковник говорил второму, с усами и бакенбардами, так лихо закрученными, что бакенбарды тоже казались усами:

— После того как Куропаткин подал крепкую надежду на победу, в Санкт-Петербурге уже почли победу у себя в кармане. Флуг говорит, что перед Шахэ Алексеев получил запрос: не стоит ли потребовать удаления из Маньчжурии высшей китайской администрации для того, чтобы облегчить себе присоединение Маньчжурии как приз в победоносной войне!..

— А что ответил Алексеев?

— Ответил мрачно: надо сперва окончить войну. И прибавил: а война у нас чем дальше, тем хуже!

Нина вышла во двор. Было холодно и звездно. Где ночует Мищенко? Как будто в фанзе налево. Окна ее были темны.

Зачем ей был сейчас Мищенко? Просто она почувствовала, что больше не может оставаться одна с незнакомыми людьми. Она не могла покорно ожидать наступления страшного утра.

Может быть, есть ответ от государя? Пойти узнать у дежурного по штабу.

Дежурный подполковник дремал за столом.

— Садитесь, сестра, — пробормотал он, — садитесь. Пока ничего нет. Я сейчас узнаю на телеграфе…

Он долго разговаривал по телефону, задавая какие-то малопонятные Нине вопросы. Положил трубку.

— Знаете, сестрица, ждать ответа пока не следует.

— Почему? — одними губами спросила Нина.

— Да, вот именно — почему? Полторацкий сообщает: хунхузы опять прервали телеграфное сообщение.

Снова она сидела у себя на матрасике. Все спят. Полковники заснули. Храп наполняет комнату.

Она даже не может увидеть Николая: свидания с осужденными не дают. Это называется гуманностью — чтобы не вызывать у близких излишних переживаний!

Перед рассветом она пойдет к Куропаткину.

Пусть ее тоже расстреляют. Она тоже политическая преступница. Отныне и навсегда.

Сто раз выходила из фанзы и смотрела на небо.

Рассветает или только кажется, что рассветает?