В комнате зашумели. Неужели в самом деле идти в солдаты?

Baн Дун проговорил негромко, но Емельянов заметил, что его негромкий голос сразу водворил тишину:

— Зачем идти в солдаты? Долой Цинов, да здравствуют Мины! Кемин! Ниспровержение. Пора!

— Цзен, как и все мы, член братства. Пусть Яков передаст ему наши требования, — сказал полуголый крестьянин.

Разговор становился все жарче. Жилин сидел на скамеечке, протянув ноги, и курил цигарку за цигаркой.

— Как куры на нашестах, сидят на своих корточках, — скачал он Емельянову. — Вот твое крестьянское житье… уж на что, кажется, китаеза — и тех приперли.

Емельянов не ответил.

— До Мукдена сколько, Емеля?

— Пятнадцать верст, а по-ихнему — тридцать ли.

— Выйдем во двор, да и завалимся.

Жилин вышел, Емельянов остался. Китайские лица, которые сначала, когда он приехал в Маньчжурию, качались ему диковинными, теперь были для него такими же простыми, как и лица сенцовских крестьян. Ван Дун вынул из-за пазухи кисет, набил трубку и, поглядывая то на Якова, то на старика с реденькой бородкой, изредка произносил одно-два слова. Глаза его были точно без белков: сверкали и переливались одни черные зрачки.

— О чем он? — спросил Емельянов Якова.

— Ван Дун говорит, надо всем крестьянам доставать оружие.

«Ага!» — хотел крикнуть Емельянов, но сдержался. На сердце стало вдруг горячо, точно он хлебнул спиртного.

— Да, брат Яков, — сказал он, — может быть, нет нам другого пути.

Крестьяне разошлись, но Ван Дун остался. Он подсел к Емельянову и спросил, не из уссурийской ли тот земли.

— Я сам не оттуда, а вот мой дружок Корж оттуда.

— Корж! — воскликнул Ван Дун, и глаза его сверкнули. — Какой Корж? Ваня?

— Иван Семеныч, то есть, другим словом, Ваня!

— Я его знал вот каким, когда он только два дня жил.

— Да ну!

— Его дед, Леонтий, — мой друг, мы с ним жизнь жили…

— Вот оно что, — с невольным уважением проговорил Емельянов. — Да, слыхал я, много про Леонтия слыхал…

Вечером Емельянов лежал на канах рядом с Яковом Ли. Они долго разговаривали, рассказывая друг другу один о Цзене, другой о Валевском.

— Все хочет больше, — сказал Яков о Цзене.

— Все хочет больше, — сказал Емельянов о Валевском. — Люди мы с тобой, Яков, а жизнь у нас повязана так, что не вздохнешь.

Было поздно. Донеслись три удара в гонг. Это ночной сторож извещал тех, кто еще не спал, и тех, кто проснулся, что ночь приближается к самым глубоким часам.

В Мукдене в конторе Якову сказали:

— Хозяин просмотрел собольи шкурки и недоволен. У него есть сомнения.

— Какие сомнения? — удивился Яков.

— Вот увидишь!.. — сказали ему.

Мукденский двор Цзена украшали растения, привезенные из Южного Китая. Правда, в кадках они имели жалкий вид, но все же говорили о достоинстве и богатстве владельца.

Дверь в комнату Цзена прикрывала тяжелая узорная ширма. В соседнем помещении на печи пыхтели чайники. По распространенному среди купцов обычаю Цзен, проснувшись, сейчас же принимался курить трубку и запивать чаем табачный дым.

Проснулся он через два часа, и слуга побежал к нему с чайниками и табаком.

Следом за слугой прошел Яков.

— А, это ты? — сказал Цзен. — Хорош молодец! Я не хочу с тобой больше иметь дела. Я должен передать тебя в руки фудутуна, потому что все можно простить, но только не мошенничество.

Цзен пил чай, приподняв брови и через чашку глядя в лоб Якову.

— Господин, — сказал Яков, — я ничего не понимаю. Почему я назван таким именем?

— Почему, почему?.. Ты принял настоящих соболей, а мне подсунул фальшивых. Иди, мошенник, ты больше не служишь у меня!

Цзен поставил чашку, набил трубку, сделал три затяжки и набил ее вновь.

Он думал, что Яков попятится и выйдет за дверь, но Яков сказал негромко:

— У меня, господин, поручение к вам от ваших арендаторов в деревне Сунь Я.

Цзен поднес трубку ко рту, однако не затянулся.

— Арендная плата за землю поднята настолько, что угрожает существованию людей. Арендаторы согласны платить столько, сколько платили прежде.

Цзен затянулся, но табак уже истлел и трубка беспомощно забулькала.

— Тебе какое дело?

— Господин, вы — член союза «Вечная справедливость», и я член союза.

— Я — член союза, ты — член союза… Мало ли кто член союза? — Цзен посмотрел в угол и искоса на Якова. Яков стоял спокойно и не собирался уходить. — Ты что стоишь? Передал поручение и уходи!

— Мне надо знать ваш ответ.

— Тебе надо знать мой ответ? Пускай свои поручения арендаторы передают через достойного, а не через тебя. Пошел вон!

— Господин, ругательства в таком важном вопросе неуместны.

Яков вышел. Негодование его было так сильно, что несколько минут он, как слепой, топтался по двору.

Из дубовых дверей вывели под руки жирную старуху. Ее отекшее желтое лицо говорило о пристрастии к опиуму. Беспомощно передвигая крошечные ноги, она равнодушно смотрела в землю. А вот дядя Цзена… Этот суровый человек известен тем, что собственноручно отрезал голову изменившей ему жене, любовнику же послал отраву, и тот с перепугу, вместо того чтобы бежать, отравился.

Мальчуган, по-видимому сын слуги, начертил на песке шашечную доску и играл сам с собой угольками.

Через калитку в стене Яков прошел в сад и постучал в переплет окна комнаты Хэй-ки.

Друзья долго сидели на прохладных канах, обмениваясь впечатлениями. Хэй-ки был у Ли Шу-лина. Ли Шу-лин — сильный человек, но у него мало помощников!

— Теперь приехал ты, уполномоченный Сун Вэня, — сказал Яков. — Кроме того, в прошлом году появился старый его друг Ван Дун.

— Ты что-то себя, Яша, не считаешь!

— Я не таков, как раньше. На меня свалилась напасть… Послушай-ка. — Яков рассказал историю со шкурками.

— Неужели грозил фудутуном?

— Вот так, как я тебе сказал.

— Все они плохо представляют себе, что теперь во главе братства «Вечная справедливость» стоит революционная партия и не могут быть позволены не только прежнее прозябание, но и бесчеловечные расправы.

Хэй-ки проводил друга до калитки во внешней стене. Решили, что обвинение есть обвинение, и Яков пока будет действовать по закону.

Торговый старшина Цзинь Юнь-ао сидел в своей конторе и делал то же, что делали в эти часы все купцы: пил чай и курил трубку. До войны он торговал чаем, во время войны стал торговать гаоляном и чумизой и на этой торговле зарабатывал огромные деньги. За чумизу, которая русским напоминала пшено, он брал в двадцать раз против ее стоимости, и русские платили.

Старшина не ответил на поклон Якова, затянулся табаком и отпил глоток чаю.

Яков старался говорить спокойно, но с каждым словом его охватывало все большее волнение.

— Такое жестокое и несправедливое обвинение!

— Цзен сказал мне: ты украл потому, что очень торопишься сделать одну покупку.

— Какую покупку?

— Э… какую! Женщину!

Старшина нахмурился и снова набил трубку. У него было толстое дряблое лицо, подбородок сливался с шеей, шелковый халат, расстегнутый на груди, открывал черную от грязи рубашку: почтенный Цзинь никогда не менял белья.

— Разве если человек торопится, он должен непременно красть? — спросил Яков.

Цзинь неопределенно кивнул головой.

Яков крикнул:

— А моя непорочная служба?

— Хорошо, хорошо, — поморщился Цзинь, — до первого порока все беспорочны. Сегодня соберется совет, разберем твои претензии. Иди.

По улице двигался караван верблюдов с каменным углем, пыль поднималась над караваном, погонщики шли ровным шагом людей, для которых главным делом жизни было ходить. Прошел почтенный старик с корзиной за плечами, с маленькой лопаткой на длинной ручке. Лопаткой в корзину он собирал мусор, выполняя обет, данный богу. На тачках в плетеных корзинах везли огромных свиней. «Должно быть, в харчевню», — равнодушно подумал Яков. На перекрестке, под большим зонтиком, торговали лапшой и витыми пшеничными палицами. Палицы ел туфельщик и запивал их холодным пивом.