— А восковка из чего? До чего же, братцы, тонка!

— Тонка, но вынослива! Папиросная бумага, которою я осторожно провожу по смеси из стеарина, парафина и спермацета.

Принесли три столика, сели за восковки. Строчку за строчкой выписывали слова обращений.

В комнате стало душно: закрытое окно, яркая лампа и далекие, далекие, точно вздыхало само небо, звуки канонады.

Горшенин сообщил Кате, что начинается трудная, но страшно важная работа революционера в армии. Если армия будет на стороне восставшего народа, если будет революционная армия, то больше желать нечего — трон низвергнут.

— Какая же работа предназначается мне?

— Ответственнейшая… пропаганда живым словом. Каждый раненый — ваш… Понимаете? Но осторожно, осторожно… тысячу раз присмотреться, взвесить и человека, и слова, которые скажешь ему.

На лице Кати выразилось огорчение. Горшенин спросил:

— Катя, вы что, недовольны?

Да, Катя была разочарована: ей хотелось чего-то большого, что соответствовало бы грозным событиям войны и тому делу, в котором она играла видную роль, — освобождению Грифцова с каторги. А тут — разговоры с ранеными!

— Катя, вы недовольны совершенно зря! Революционное слово — великая сила!

Горшенин увлекся и долго говорил о пропаганде и агитации, о том, какая важная работа предназначается Кате. И ведь Катя не будет, разглагольствовать, о чем взбредет на ум, — будут разрабатываться и предлагаться темы, соответствующие военным событиям и обстановке в России… Милая Катенька, нести слово правды, — что может быть выше этого счастья?

Глядя на его взволнованное лицо, Катя вздохнула и согласилась, что ничего не может быть выше этого счастья.

— А что будет поручено Нине?

— Сейчас ничего.

— Вот видите, Леня, любовь… — Последнее слово Катя произнесла очень тихо, очень осторожно, точно можно было разбить его. — Нина особенно мучится тем, что могла, по ее мнению, повидать Логунова перед отправлением батальона к Тхавуану, но не повидала. Косвенная виновница этого я… А я, Леня, не чувствую себя виновной. Я сказала правду… Любовь не должна скрываться за ширмы… любовь должна знать все!..

— Да, любовь, — сказал так же осторожно Горшенин. — Но пройдет время… Нина будет прекрасной работницей.

Неведомский высказал Свистунову любопытную мысль: иногда в бою у пушек не остается никого — прислуга перебита. Полезно найти в стрелковых частях грамотных людей и познакомить их с артиллерийским делом. Конечно, это новшество. И если просить разрешения у начальства, из затеи не получится ничего. Надо явочным порядком, тишком. Со стрелками будет заниматься поручик Топорнин.

Свистунов задумался. Мысль ему понравилась.

— Только черт знает что изо всего этого выйдет. Я и так на дрянном счету… Говорят, мне дали подполковника, получен приказ, а какие-то темные силы ворожат у Куропаткина, и все придержано.

— Но георгия вы получили?

— Получил… Дума присудила. Тут уж не могли…

Когда на следующий день Топорнин пришел в расположение батальона, он застал у палатки Свистунова нескольких офицеров. Новый командир 1-й роты поручик Тальгрен сидел на камне и чистил травинкой ногти. Тонкий, длинный нос особенно подчеркивал худобу впалых щек.

Шульга растянулся на траве. Разговаривали о планах Куропаткина. Войск было достаточно; 17-й корпус Бильдерлинга почти закончил свое сосредоточение. Через неделю-две ожидали 5-й Сибирский и 1-й армейский корпус Мейендорфа.

Пушек тоже было достаточно, до шестисот.

О японцах сведения были разноречивые, но преобладали те, что японцам трудновато, что упорная оборона Порт-Артура, этой не законченной строительством и плохо снабженной крепости, расстроила все их планы. Армия Ноги требовала постоянных пополнений. Кроме того, ходили слухи, что японцы перешивают железнодорожное полотно, что тоже требует и времени и сил. Вряд ли японская армия может сейчас нанести решительный удар. Скорее к этому готовы русские.

— Поживем — увидим, — вздохнул Тальгрен.

— Увидим, — согласился Шульга. — Меня смущает одно: в армии появились господа либералы. Лебезят перед солдатом. Когда говорят с ним, смотреть противно. Офицеру нужно говорить с солдатом, как богу Саваофу. Чтобы от одного офицерского голоса трепетал, подлец!

Шульга говорил лениво, поглядывая на ленту далекой железной дороги, однако Топорнин прекрасно понимал, что слова относятся к нему.

Он уже готов был бросить капитану несколько слов, но спохватился: сейчас не время спорить.

— Русский офицер, — продолжал Шульга, — это та лошадка, которая вывезла Россию изо всех ухабов истории. Русский офицер создал ее, матушку. Дворянин и офицер. Между прочим, должен оговориться: не все солдаты у нас подлецы. Есть совсем молодые, а сознания высокого. Пришли свеженькие и не поддались духу тлена, который весьма медленно выветривается из нашего полка.

Свистунов точно не слышал слов своего подчиненного. Он сидел под разлапистыми соснами. Солнечные лучи, скользнув в просвет между ветвями, освещали неопределенного цвета фуражку, порыжевшие ножны шашки. Широкое спокойное лицо его показалось Топорнину примечательным сейчас более, чем когда-либо. Небольшие серые глаза, короткие усики, короткая шея и плотные плечи оставляли впечатление умной, упрямой силы. «Он молчит, — думал Топорнин, — потому что он плевать хочет на рыжего. Он и есть настоящий русский офицер».

— Когда мы отступали от Тхавуана, — продолжал Шульга, — ранили молодого солдатика. Смотрю на него — совсем ребенок. «Как фамилия?» — «Чернецов, вашскабродие…» Чернецов так Чернецов… лежит в обе ноги навылет. Посылаю поднять его. Подняли, несут, а он, вместо того чтобы спокойно лежать на палатке, все голову воротит, все тянется назад. «Что тебе, Чернецов, надо?» Носильщик отвечает: «Так что, вашскабродь, он за винтовкой. Винтовка там у него осталась». — «Так чего ж вы, сукины дети, винтовку не подобрали?» Побежали, подали. Положил мой Чернецов ее рядом с собой и блаженно успокоился. Естественно, кажется, было желать молодому солдату поскорее выйти из боя, но он — солдат, и оружие для него — святыня. Он не может, не хочет оставить своего оружия врагу. Самоотверженный поступок. Я бы Чернецова к кресту представил.

Тальгрен потянулся и вздохнул:

— Наш капитан способен на «души высокие порывы». Я думаю проще: новобранец был в руках хорошего унтера. Унтера я бы и представил к кресту.

Топорнин сам не заметил, как нарушил свое решение не ввязываться в спор, и сказал:

— Поручик прав. Не героизм здесь, а забитость солдата.

— Кто же его успел забить, позвольте вас спросить? — усмехнулся Шульга. — Насколько известно, у Ерохина бить запрещалось.

— Пусть в нашем полку и не били, но солдат у нас забит в силу исторической забитости народа.

— Ну уж и хватил ты, братец, — грубо, точно разговаривая с солдатом, сказал Шульга. — Значит, в силу этой исторической забитости Чернецов не пожелал, чтобы его оружие досталось врагу? Вот извольте видеть, Павел Петрович, каково рассуждают некоторые офицеры. В таком случае чем же вы объясняете стойкость войск в бою? Тоже забитостью? Зуботычина фельдфебеля, видите ли, для него страшнее пули и ядра? Хватили черт знает куда!

— А вот увидите, — зло сказал Топорнин, — когда-нибудь настанет день, когда человечество с ужасом будет вспоминать свои ножи, пушки и прочее дреколье.

— Человечество… такой субъект мне незнаком. Людишки есть людишки, а человечество существует только в воспаленном мозгу гимназистов. От вас, поручик, я многого вообще жду, но такого не ожидал: оружие — дреколье!

— Да, заблуждение изрядненькое, — заметил Свистунов.

— Вы прекрасно понимаете меня, господа, — досадуя на себя за то, что не удержался и вступил в спор, проговорил Топорнин. — Я ведь с точки зрения…

— С точки зрения шпака, — повысил голос Шульга. — Вот наши офицеры, воспитатели солдат! Разве существует для них воинский долг? Для них существует «личная трагедия» и еще «трагедия народа»!