— Да, с обнаженным палашом, и повел женщину! — кивнул головой дзянь-дзюнь. — Вы студент и, по-видимому, любитель реформ, поэтому не мешайте и мне в своем деле заниматься реформами, — старик засмеялся, довольный собственным остроумием. — Ваша женщина призывает к возмущению. Я говорил с ней лично. Она смотрела мне в глаза и повторяла: «Да, я призываю к мятежу!»

Дзянь-дзюнь опустил веки и взял в рот кусочек пастилы.

Хэй-ки провел мучительную ночь. Что можно было придумать? Подкупить стражу? Но Ши Куэн нет в тюрьме, и никто не знает, где она.

Когда на следующий день Ши Куэн вели на казнь, тысячная толпа шла за ней.

Будут казнить женщину!

Она шла, окруженная солдатами, но все отлично видели ее высоко поднятую голову, волосы, собранные в скромную прическу и отливавшие матовым блеском. Она смотрела поверх домов, куда-то на пышное облако, медленно проплывавшее по небу. Смотрела и пела одну из своих песен о крестьянине, который восстал против неправды и рабства.

Нежный голос ее раздавался в совершенной тишине. Огромная толпа, пораженная ее красотой, печальной судьбой и мужеством, беззвучно скользила по улице.

Женщина шла ровным шагом и не замедлила его, подходя к площадке, на которой ее ожидала смерть.

И вот наступил момент, когда все расступились, отошли и она осталась наедине с палачом.

Палач внимательно оглядел ее, чмокнул губами и сказал негромко:

— Ну, становись, становись…

И когда она стала на колени и склонила голову, он отогнул воротничок у ее куртки и долго смотрел на нежную полную шею, которую должен был перерубить.

И он перерубил ее, испытывая впервые в жизни недовольство своим ремеслом.

Цацырина выпустили из предварилки. Настоящих улик против него не было, а в подобных случаях жандармы не заводили теперь новых дел — не то по подозрениям и малым проступкам пришлось бы засадить в тюрьмы всю Россию.

Цацырин вышел из ворот на улицу, посмотрел направо, посмотрел налево. Ровный строй домов терялся в бурой мгле утра, свежий ветер дул, пожалуй, со всех сторон.

«Так и должно быть, — сказал себе Сергей, — дует со всех сторон!»

На нем была куртка, картуз с помятым козырьком; руки он сунул в карманы и шел широким шагом, наслаждаясь ходьбой.

Он сразу вдохнул запах бури. Разъезжали казачьи патрули, удвоенные наряды городовых заняли перекрестки, дворники дежурили у ворот. Прохожие собирались кучками, быстро таявшими при приближении полиции.

Он узнал, что забастовали Невский завод и оба Александровских, вагоностроительный и механический, прекратилось движение на железных дорогах петербургского узла. Примкнув к одной кучке, в центре которой что-то рассказывал молодой человек в пенсне, Сергей спросил невинным голосом:

— А по какой причине забастовка?

Тот, к кому он обратился, полный седоватый господин, осмотрел Сергея с головы до ног.

— Извините, я только что из тюрьмы, — сказал Сергей.

Лицо господина расплылось в широчайшую улыбку.

— Господа! — крикнул он. — Среди нас присутствует только что выпущенный из застенка. Товарищ, видимо, не знает, что бастуют чуть ли не все железные дороги страны, что в Харькове всеобщая забастовка, что начинаем бастовать мы — петербуржцы!

Цацырин усмехнулся и зашагал дальше.

Тысячу вещей вспомнил он, идя к себе за заставу, но все воспоминания были окрашены радостью: дело, которому он посвятил жизнь, побеждает.

О Полине он старался не думать; довольно он думал о ней в тюрьме, представляя себе, как вошла она в жандармское управление, как обрадовались там, увидав ее, может быть, даже заплатили ей.

Но вместе с обидой и оскорблением он чувствовал радость освобождения: с Полиной все кончено! Виноват он или не виноват, но все кончено.

Несомненно, она хотела погубить не столько Сергея, сколько Машу. Однако вот как иногда складываются обстоятельства: перед самым налетом на казарму Маша уехала из города! Уцелела во второй раз!

А что с ней теперь? Дома она, в отлучке или все-таки арестована?

Застава встретила Цацырина войсками, полицией, бездымными трубами заводов, кучками мастеровых во дворах, в переулках, на пустырях. Тракт был пустынен.

Цацырин прошел к Варвариной квартире и прильнул к стеклу. Увидел товарищей: Годуна, Варвару, Машу — и, не сдержавшись, забарабанил всеми десятью пальцами.

Через минуту с одними он здоровался за руку, других обнимал.

— Выпустили или сам?..

— Выпустили! Теперь они хвост поджали.

— Маша, Маша! — сказал он тихо, так, чтобы услышала только она одна.

Сел за стол. Голова у него кругом пошла от множества вопросов и дел.

Стачка ширится, в Петербургском комитете возникла мысль создать общий для всех предприятий Рабочий комитет по стачке.

— Как только заводы на левом берегу остановились, — говорила Варвара, — Варгунин и Торнтон прекратили пароходное сообщение через Неву. Сейчас первейшая задача сообщить правому берегу о том, что левый забастовал.

— Бог мой, что тут у вас делается! — радостно восклицал Сергей.

Он пил чай, ел французскую булку с колбасой, но от волнения не чувствовал вкуса еды. Тут же решили: вечером две женщины (женщины, чтоб не возбудить особых подозрений) отправятся в лодке на правый берег.

Понемногу комната пустела. Маша рассказывала, что слежка усилилась, но пока никого не трогают, — видимо, боятся. Большую деятельность развил Пикунов, готовится со своими черносотенцами к гнусным делам. Все чувствуют, что стачка стачкой, — на очереди вооруженное восстание!

— Сережа, — говорила Маша. — Сережа! Ты рядом со мной и подоспел в самый решительный момент!..

Смотрела на него своими синими глазами… Счастье это? Да, счастье. Все, все счастье, что он видит и слышит сейчас.

— Сережа, в боевом комитете получили ленинское письмо. Ленин указывает, что о бомбах рассуждают больше полугода и ни одной не сделали. Советует всюду и везде организовывать боевые дружины. Пусть маленькие, в три — пять человек. И пусть, Сережа, вооружаются все — кто чем может. Револьвером, ножом, тряпкой для поджога…

Маша говорила тихим голосом, положив руки на колени, а Цацырин сидел неподвижно. Простые, ясные ленинские мысли были заряжены могучей энергией.

— Что Глаголев, что меньшевики?

— Глаголев прямо не высказывается, но, по-моему, они не хотят вооруженного восстания.

— В такую минуту, и прямо не высказывается?! А кто-нибудь из нас спрашивал его прямо? Маша, я повстречаюсь с ним… я спрошу его.

— Непременно спроси! — сказал Годуй. — Вот чего у нас мало, Сережа, — оружия. Но ждем целого транспорта! По этим делам уехала ихняя сестрица.

Маша кивнула головой.

— Уехала. Хлеба сейчас не нужно, а оружие дай.

Маша и Цацырин покинули комнату последними, прошли через двор, за сарай, приподняли доску в заборе и оказались на небольшом огородике, по-осеннему разрытом и пустынном.

И оттого, что трубы не дымили, а в грозном безмолвии уходили к облакам, и оттого, что с тракта доносилось цоканье коней, и по-прежнему в переулках и дворах собирались кучками мастеровые, и оттого, что тюрьма осталась позади, а впереди была борьба и победа, Цацырин почувствовал себя счастливым. И, для того чтобы раз навсегда покончить с тем темным и мучительным, что было в его жизни, сказал:

— Все со мной, Маша, приключилось по Полиному навету. А в том, что она сподличала, есть и моя вина, сама знаешь.

— Вина твоя да вина моя! А я вот не чувствую за нами никакой вины, я тебе уже говорила об этом. Жить — не по ровному месту ходить. Она хотела выдать всех нас, чтобы ты остался только с ней, а Чучил не дурак, заинтересовался прежде всего тобой. Мама рассказывала, что после твоего ареста Полина пришла, села за стол, сжала голову руками и просидела так, не говоря ни слова, час. Потом хрипло сказала: «Прощайте, Наталья Кузьминишна» — и ушла. С квартиры съехала, — должно быть, вернулась к матери. Бог с ней, черная у нее душа…