— Надо созвать митинг, — предложила она. — Прочесть манифест и предупредить… В общем, я думаю, надо сказать то, что сказал только что Сергей.

…Пристав Данкеев виделся утром с начальством и ротмистром Чучилом. Чучил сидел у себя в кабинете в кресле, вытянув ноги, начальник Шлиссельбургской части — на стуле, а Данкеев стоял у этажерки, на которой лежали дела и коробка сигар, изредка употребляемых Чучилом.

Разговор состоял главным образом из междометий, потом Данкеев вышел на улицу и зашагал по подчиненному ему тракту.

Он увидел Цацырина и еще несколько столь же хорошо известных ему мастеровых, заходивших поочередно во все встречавшиеся на пути пивные. Оттуда через минуту выбегали посетители и направлялись к заводу, а Цацырин и его друзья следили, как хозяин прикрывал заведение.

Данкеев тихонько свистнул трем полицейским, шагавшим за ним посредине тракта, и взял Цацырина за локоть.

— По какому праву? — спросил он шепотом. — Господин Гаврилов, вы по собственной воле прикрываете свою торговлю?

— Господин пристав, депутат приказывает!

— По случаю манифеста его императорского величества, — объяснил Цацырин, — созывается митинг…

— А, так, так, — забормотал Данкеев, приходя в ярость от светлых, ясных глаз Цацырина.

Три полицейских подхватили Сергея под локти и повели.

— Постойте, вы куда? Ведь в манифесте сказано: неприкосновенность личности…

— Молчать! — прошипел Данкеев.

Если бы был извозчик, он с наслаждением бросил бы Цацырина в пролетку и во мгновенье ока доставил в часть, а так приходилось вести по улице.

Сотни человек, высыпавших в это время на тракт, видели, как Цацырина волокли в участок.

— Братцы, это как же понять? Только что царем-самодержцем… — раздался молодой голос.

— Молчать! — рявкнул Данкеев, хватаясь за кобуру.

В участке он сел за стол и револьвер положил перед собой на лист царского манифеста.

— Попортите! — предупредил с вежливой улыбкой Цацырин.

Данкеев сунул манифест в ящик стола.

— Ты что же, братец, — заговорил он, кладя на стол сжатые, кулаки. — И ты, и все там твои… Самоуправство? Магазины да трактиры закрывать? Хочешь командовать? Не хочешь пить — не пей, а зачем мешаешь пить другим?

Он приподнялся и смотрел Цацырину прямо в глаза, пьянея от ясного, спокойного взгляда молодого рабочего.

— Зачем мешаешь пить другим? Не хочешь — не пей… Понял?

— Я понимаю только одно, что вы нарушаете волю царя. Царь дал свободу, а теперь выходит, что нам и собраться нельзя по поводу царского манифеста…

— Эк говорит! — сказал Данкеев, дрожащей рукой доставая коробку с папиросами. — Беспорядка я не потерплю и тебя препровожу куда следует…

Он стал писать на четвертушке листа препроводительную.

В это время в комнате появился красный, тяжело дышащий околоточный, подошел к приставу, нагнулся:

— Господин директор завода просит освободить его…

Данкеев поднял глаза от бумажки:

— Говори толком, в чем дело?

— Тысяча народу идет участок громить!

Данкеев побледнел. Околоточный стоял, держа руку у козырька, по-видимому насмерть перепуганный. Данкеев встал и прошел в соседнюю комнату.

Околоточный опустил руку, вытер тыльной стороной ладони мокрый лоб, потом достал платок и высморкался.

Через пять минут Цацырин был на свободе.

Толпа стояла у Технологического института. Одни думали, что здесь еще заседает Совет рабочих депутатов, другие ожидали, что из института выйдут студенты, представители партий и состоится митинг.

К часу из казарм Семеновского полка, расположенных около Царскосельского вокзала, вызвали батальон. Командир семеновцев полковник Мин говорил по телефону с градоначальником, и тот подтвердил: «Беспорядков не допускать и толпу к солдатам ближе чем на полтораста шагов не подпускать».

— Тем более, — сообщал Мин своим офицерам, — что после опубликования манифеста уже были замечены разговоры между солдатами и населением. У Полицейского моста казак и цивильный вместе читали манифест, а потом жали друг другу руки, и казак говорил: «Ну, раз свобода, так свобода… Вы думаете, у нас сердца нет? А если уж искоренять, так искореняйте кого надо побыстрее, и будем жить спокойно…»

Не ближе чем на полтораста шагов!

Толпа мирно шумела, люди приходили и уходили. Солдаты стояли насупленно со своими винтовками.

Вдруг раздался взрыв. Толпа шарахнулась. Проскакали офицеры с шашками наголо, пробежал взвод солдат с винтовками на руку.

Через десять минут после взрыва восьмая рота с колена залпами стала стрелять по окнам Технологического института.

— Вкатить в институт три бочки керосину и зажарить студентов живыми! — буйствовал Мин. — Буду просить артиллерию разнести до основания осиное гнездо!

Залп следовал за залпом, Мин надеялся убить хоть нескольких ненавистных ему студентов.

Весть о событиях у Технологического разнеслась по городу мгновенно. К градоначальнику приехал представитель Союза союзов. Оттуда с прокурором и судебным следователем он отправился на место происшествия.

Делегацию долго не допускали к Мину. Наконец неизвестный офицер провел ее сквозь строй солдат.

— Что вам здесь нужно? — закричал Мин.

Прокурор обиделся:

— Если вы на меня, прокурора города Петербурга, еще раз посмеете повысить голос, я подам жалобу командующему войсками великому князю Николаю Николаевичу.

Мин спохватился:

— Из окон института, господин прокурор, студенты в моих солдат бросили бомбу!

Судебные власти приступили к производству следствия. Выяснилось, что окна Технологического института замазаны на зиму и целы, что делало невозможным метание через них какого-либо предмета. К тому же выяснилось, что бомба была брошена у Бронницкой, то есть далеко от института.

Комиссия вернулась к Мину.

— Милостивый государь господин полковник, при чем здесь институт и студенты? — спросил прокурор. — И наконец, какая же это бомба? Ни раненых, ни убитых, и даже в мостовой нет следа от взрыва. Такая бомба, не знаю, как у вас, военных, а у нас называется петардой.

Тем не менее войска продолжали стоять вокруг Технологического. Стало известно, что в институте восемьдесят семь студентов и несколько профессоров, но что они укрылись во внутренние помещения и, по-видимому, невредимы.

Когда Дашенька и Маша вышли на Невский, они сразу поняли, что большинство идет в одном направлении: к Владимирскому, чтобы оттуда пройти к Загородному и к институту. Передавали слухи, будто семеновцы не только блокировали Технологический, но и стараются проникнуть в помещение, изнутри забаррикадированное.

— Идемте, идемте, — приглашала Маша тех, кто еще колебался. — Довольно мы терпели.

Иные возражали;

— Но ведь там семеновцы!

— А вы слышали, — говорила Дашенька, — тяжело ранен приват-доцент университета Евгений Викторович Тарле? Как же можно относиться равнодушно к подобной бесчеловечной жестокости?

Упрекая и убеждая, Маша и Дашенька шли вместе с толпой по узкой улице между высоких однообразных домов, мимо магазинов, заколоченных щитами, и ворот, наглухо закрытых, с дежурившими у калиток дворниками.

Возле Семеновских казарм и Царскосельского вокзала обозначилось свободное пространство. Говорили, что у Технологического собралось больше десяти тысяч человек и что сейчас, когда по Загородному прибудет подмога, будут приняты решительные меры протеста.

Недалеко от Гороховой рядом с Дашенькой и Машей оказался студент, должно быть первокурсник, синеглазый, с легким пушком на верхней губе.

— Я только что оттуда, — сообщил он, — идти туда ни к чему, в Технологическом нет никого, все благополучно вышли. Публика на улице тоже расходится.

— А солдаты стоят?

— Солдаты стоят. Пусть себе стоят сколько хотят, но нам идти туда незачем. Опоздаем на митинг к Казанскому собору.

— А вы попытайтесь предупредить, — посоветовала Таня. — Действительно, Маша, если в институте никого нет…