Решив победить японцев под Ташичао, Куропаткин сел писать государю.

«Ваше величество, — набрасывал черновик Куропаткин, — мы все полагали, что в войне с Японией главную роль сыграет флот. В Главном морском штабе велся подробный учет судам японского флота. Мы считали на тонны, на число орудий, на калибр и, получив утвердительный арифметический итог при сравнении нашей тихоокеанской эскадры со всем японским флотом, признали, что „при настоящем соотношении сил нашего и японского флотов возможность поражения нашего флота японским не допускается“. И что „высадка японцев в Инкоу и Корейском заливе немыслима“. Отсюда главная роль в военных действиях на Дальнем Востоке, естественно, принадлежала флоту и, естественно, главнокомандующим был флотский адмирал.

Но, Ваше величество, печальные обстоятельства изменили соотношение сил. Нечаянным нападением на наш флот в Порт-Артуре ранее объявления войны Япония получила перевес в броненосном флоте и широко воспользовалась этим перевесом, получив господство на море.

Что говорить, наш флот не угрожает ни японским транспортам, ни тем более японским берегам, что могло бы побудить Японию оставить на защиту их некоторое количество дивизий. Главная роль в войне перешла сейчас к русской сухопутной армии, и от русской сухопутной армии будет зависеть исход войны.

Отсюда и сомнения мои в том, удобно ли, правильно ли адмиралу иметь в дальнейшем главное командование над вооруженными нашими силами на театре военных действий».

Эту часть письма Куропаткин переделывал несколько раз, стараясь, чтобы письмо было предельно бесстрастно по отношению к личностям и только говорило бы о существе дела: нет здесь ни Куропаткина, ни Алексеева, есть некий адмирал и некий генерал, размышляющий о создавшейся обстановке. И, чтобы окончательно отвести от себя всякое подозрение, в постскриптуме Куропаткин приписал:

«Что же касается меня, Ваше величество, то самочувствие мое таково, что я мало чувствую себя достойным нести на себе то тяжкое бремя, которое возложено было на меня бесконечным доверием Вашего величества, но уповаю только на помощь всевышнего».

Он взял плотный лист бумаги, чтобы перебелить письмо. Он любил с детства самый процесс писания. Тогда он охотно переписывал прописи, позднее в особую тетрадь — места из книг, поразившие его воображение.

Написанное казалось ему надежным, ненаписанное — ненадежным. Может быть, поэтому и своему начальнику штаба в соседний вагон, вместо устного распоряжения, он предпочитал посылать записки.

Он наносил строчку за строчкой к государю, когда Алешенька Львович осторожно постучал в дверь.

— Штабс-капитан Проминский!

— Проси, — дрогнувшим голосом приказал Куропаткин. О Проминском приказано было докладывать в любое время.

Спрятал все, что относилось к письму, и откинулся в кресле, положив руки на стол.

— Вот и вы, дорогой штабс-капитан, — сказал он, улыбаясь навстречу Проминскому, — да подходите ближе… Присаживайтесь. Всегда жду вас с нетерпением и всегда боюсь за вас.

— Ваше высокопревосходительство, я очень признателен.

— Что ж, дорогой штабс-капитан, таких, как вы, у нас не много, я даже скажу более: вы у нас единственный. То, что делаете вы, высоко, патриотично! Никогда в России не думали о том, что подобного рода деятельность есть проявление крайнего патриотизма. Повторяю: я всегда жду вас и всегда боюсь за вас. Вы отлично понимаете, что для меня, командующего, мучительнее всего незнание. Я не знаю о своем противнике ничего. Разведчики Мищенки и Мадритова? — Он пожал плечами. — Конница не дает мне никаких сведений.

— Известия, которые я добыл, ваше высокопревосходительство, чрезвычайны, — тихо проговорил Проминский. — Высажены большие армии.

— Докладывайте! — более глухим, чем всегда, голосом приказал Куропаткин.

— Армия Куроки, ваше высокопревосходительство, которая насчитывает теперь полтораста тысяч, двинулась на Мукден, имея задачу перерезать наши сообщения.

Куропаткин кашлянул. Маленькие алые пятна выступили у него на скулах.

— У Нодзу сто тысяч.

Куропаткин молчал.

— Армия Оку, ваше высокопревосходительство, имеет двести тысяч.

Куропаткин продолжал молчать. Алые пятна, выступившие на скулах, побежали к шее, лицо побагровело.

— Достоверно ли?

— Ваше высокопревосходительство, источники мои даже для меня самого несколько неожиданны. Это мой старый друг, высокопоставленный японец, который считает, сообразно древнему самурайскому обычаю, что дружба между людьми превыше всего. Он не может сказать неправду своему другу.

Куропаткин встал и прошелся по вагону. Через окна, через тюлевые занавески он видел, как в поле, голые до пояса, в огромных соломенных конусах шляп, работали китайские крестьяне. Остен-Сакен возился у фонарного столба со своей Ледой. Известия, принесенные Проминским, подняли со дна души Куропаткина старые, только что побежденные опасения, и опять он увидел все с новой или, вернее, со старой стороны.

Цифры, названные штабс-капитаном, были неправдоподобно велики, но он поверил им, ибо всегда верил плохому, угрожающему — несчастью.

Он, Куропаткин, был в Японии, он внимательно присматривался ко всему в этой диковинной стране, он познакомился с маршалом Ойямой, Нодзу, Кодама и другими генералами.

В Японии он понял, что представление о японской армии как об армии «азиатской» — вздорное представление. Японские генералы по образованию и знанию военного дела были передовыми генералами.

Тогда же своему другу, с которым Куропаткин был знаком с 1886 года, военному министру Тераучи, он выразил свое удивление:

— Ваши генералы в любой армии заняли бы почетное место!

— Они любят изучать предметы, — скромно сказал Тераучи.

Куропаткин ходил взад и вперед по вагону. «Они любят изучать предметы, — бормотал он. — Почему же наши генералы не любят изучать предметы? В 1903 году Японию посетил Генерального штаба полковник Адабаш. Толковый офицер! Доставил Жилинскому весьма важные сведения о резервных войсках. Утверждал, что основная сила Японии в резервах. Его встретили в штыки: еретическое мнение! Откуда и почему? Что говорит по этому поводу военный агент господин Ванновский? Дружок Жилинского Ванновский подверг сомнению материалы Адабаша. Как же не поверить дружку?! А об этом дружке было известно, что он интересовался в Японии не армией, а гейшами, коих посещал еженощно, к позору своей супруги госпожи Ванновской. Через несколько месяцев после Адабаша капитан 2-го ранга Русин доставил в Главный морской штаб подобные же сведения о грозных формированиях в Японии резервных войск. Морской штаб препроводил сведения в Главный штаб. Там забеспокоились было, но, поговорив с Жилинским, который посоветовал положить под сукно сие неприятное донесение, обрели полное равновесие духа. Итак, мы официально признали, что Япония может выставить лишь четыреста с небольшим тысяч».

Он остановился, заложив руки за спину, перед Проминским, спокойно сидевшим на стуле, и спросил;

— Сколько всего получается по вашему счету, дорогой штабс-капитан?

— Полмиллиона, ваше высокопревосходительство!

— Не считая порт-артурской осадной?

— Так точно.

— Что ж, возможно, возможно. Адабаш и Русин правы: резервы!

Он снова зашагал, вызывая в памяти материал, подтверждающий то худое, что принес Проминский.

«А могут ли они в такой короткий срок перебросить полмиллиона? Да, могут! Даже исходя из нашего расчета, транспортные средства Японии настолько обширны, что в две недели Япония в силах мобилизовать потребный тоннаж… Да и союзнички подсобят…»

Куропаткин задержался у окна. Остен-Сакеи продолжал возиться с Ледой. Сколько времени тратит он на эту собаку!

— Милый штабс-капитан, вы были в Японии, вы знаете японцев, какого вы мнения о них?

— Отличного, ваше высокопревосходительство. От них можно всего ожидать.

— Да, вы правы: от них можно всего ожидать. В бытность мою в Японии, правда в короткую бытность, я увидел столько всего, что считаю результаты, достигнутые японцами за последние двадцать пять лет, поразительными. Я видел прекрасную страну с многочисленным трудолюбивым населением. И что удивительно, дорогой штабс-капитан, — это всеобщее веселье. Куда вы ни поедете, везде люди веселы! Я упросил отвезти себя в самый бедный квартал. Ну, думаю, тут уж вдосталь услышу жалоб и воздыханий. Ничего подобного! В беднейшем из кварталов, где дома — одни рамки, обтянутые рваной бумагой, где люди наги от бедности и где едят по десять фасолин в сутки, я не приметил ни одного грустного лица. Честное слово, беднякам там превесело живется!