Витте присел в кресло; друзья некоторое время молчали. Валевский почувствовал холодок в концах пальцев. «Значит, вот как обстоят дела… даже искать пристанище за границей!»

— Нехорошо, — сказал он, — поджилки дрожат, готовы империю отдать большевикам и рабочим. Но при чем тут царские детки? Какой помехой они могут служить за границей?

На этот вопрос Витте не ответил.

— Великий князь Николай Николаевич тоже молодец, — усмехнулся он. — Гроза, герой, трепет наводил! А теперь какую программу действий соизволил изречь: «При теперешнем положении вещей, говорит, задача должна заключаться в том, чтобы охранять Петербург и его окрестности, в которых пребывает государь и его августейшая семья… У нас на это теперь достаточно войск. Что же касается Москвы, то пусть она пропадет пропадом». Каков молодец?!

— С такими империю в два счета проиграешь. Со страху обмарался. Снимать революционную головку надо, вот что! А они не знают, ни кто головка, ни где она… Действовать надо, Сергей Юльевич, действовать!

— Ренненкампф будет действовать, — сказал Витте, — мою идею карательных отрядов государь принял.

Грифцову стало ясно, что за ним следят.

Провел одну ночь у Малининых, вторую — в городе, у знакомых, потом у менее знакомых, потом у совсем незнакомых.

Черт возьми, не хотелось бы в такое время!

Когда Горшенин предложил приют в доме Валевского, — уж там-то никто не заподозрит! — Грифцов сказал:

— А что ж, попробуем. Аптекарский остров? Согласен.

Он поселился в небольшой комнате в доме Валевского. Горшенин поместился рядом.

— Молодцы! — похвалил Валевский. — Только, когда станете управлять Россией, не забудьте про мои заслуги.

Засмеялся, и Горшенин засмеялся, Не хотел бы отец, а вот приходится ему помогать революции.

Поздно вечером Горшенин сказал:

— Антон Егорович, господин Валевский хочет поужинать с нами. Как ты на это смотришь?

— А для чего?

— Ему или нам?

— Ему, я полагаю, из любопытства. А нам для чего?

— Нам тоже из любопытства.

— Ничего любопытного твой отец не представляет.

Горшенин не возражал. Действительно, что интересного может найти для себя революционер в фабриканте Валевском? Но, с другой стороны, это враг, с которым рано или поздно придется иметь дело, почему же не познакомиться с ним поближе?

Грифцов читал эти мысли в покорном молчании Горшенина и еще те читал, в которых Горшенин не давал отчета: все-таки отец! Хотелось Лене найти что-нибудь хорошее в отце.

Грифцов отложил перо, обернулся к Горшенину, посмотрел на него:

— Пойдем, Леня, поужинаем. Есть хочется.

— В самом деле?

— По закону природы!

Грифцов вошел в столовую быстро, как у себя дома, и, не ожидая приглашения, сел за стол.

— Заработался!

— Водку пьете? Мой сын не одобряет.

— Пью, но немного.

— Согласен. Сейчас не время. Леня, налей вон из той пузатенькой.

Горшенин налил всем по рюмке.

— Я хочу вас поблагодарить, — сказал Грифцов, — за вашу помощь.

— Какая там благодарность! В вашем присутствии, господа, я чувствую себя преступником. По крайней мере, Леня всегда дает мне понять, что я преступен. Не спорю, жизнь моя не была гладка. Я многого хотел, многого добился, еще большего не добился, моральные каноны в юности взвесил и отверг. И шел в жизни чутьем — как пес. Пожалуюсь — сын невероятно со мной осторожен: не отвечает на самые естественные вопросы, А я интересуюсь… Дали-то, дали российские хочется раздвинуть, больно уж они у нас куцые.

Он говорил долго, присматриваясь к Грифцову, а тот ел ветчину, тушеное мясо, дичь, ел и слушал, не поддакивая, но и не возражая.

— Мою и вашу цель я определяю как общую, — говорил Валевский. — Свержение самодержавия, не так ли? Значит, мы — союзники…

— До свержения самодержавия.

— А дальше разве наши пути разойдутся?

Грифцов усмехнулся:

— Дальше мы — враги. Будем бороться не на жизнь, а на смерть.

Валевский искусно удивился:

— Но если мы понимаем друг друга теперь, почему мы перестанем понимать друг друга потом?

— Потому что мы идем в социалистическую революцию, которая вам не нужна, чужда, которую вы можете только отрицать и признавать за безумие. Следовательно, вы будете бороться против нас…

— Да у вас все очень просто и ясно, — уже по-настоящему удивился Валевский.

— Вам это не нравится?

— Я знаю социал-демократов иного толка; те иначе понимают смысл и значение капитализма. Ведь они тоже социал-демократы?

— Сомневаюсь…

Грифцов кончил есть и откинулся к спинке стула.

— Да, вы человек, который знает, чего он хочет, — сказал Валевский. — Вы — опасный человек… для врагов революции.

— Какое там опасный! Все мы ученики и подмастерья.

— А мастера кто?

— История укажет.

— Уклончив, уклончив…

— Ну-с, позвольте вас поблагодарить за беседу, за ужин…

Грифцов вышел из комнаты так же легко и быстро, как вошел.

Во второй половине ночи в передней раздался резкий звонок.

Грифцов привык отмечать сознанием каждый подозрительный звук и сразу приподнял голову с подушки.

Вслед за звонком стук.

Горничная в легких туфлях прошла в переднюю.

— Кто там?

Ответа Грифцов не слышал. Горничная проговорила:

— Скажу барину!

Побежала, хлопнула внутренняя дверь. Снова длинный звонок, стук, скорее всего, прикладом…

— Так! — пробормотал Грифцов. Натянул штаны, пиджак, надел ботинки.

Дверь в комнату Горшенина закрыта, постучал:

— Леня, тревога! — И быстро пошел по коридору влево: там, в нижнем этаже, была уборная.

Валевский сам вышел в переднюю, спросил басом:

— Кто там?

— Полиция, пристав!

— Это что за ночное хождение?

— Не разговаривать! Открывайте!

— Теперь вы не имеете права врываться…

— Макаров, ломай дверь…

Валевский снял запоры.

Дверь распахнулась. Ворвался поток холодного воздуха и вместе с ним — жандармы.

Горшенин не успел уйти. У отца он чувствовал себя спокойнее, чем в других местах, поэтому основательно раздевался и спал крепко.

Все-таки выследили! Стоял посреди комнаты, стиснув зубы, сжав в кармане револьвер. Прорваться к двери силой? Жандармы в первую минуту ошалеют, но дом-то ведь наверняка оцеплен!

Он сам привел в этом дом Грифцова! Что же это такое?!

Рванул дверь и вышел в коридор. Два жандарма взглянули на него и пробежали мимо.

Топали сапоги, звенели шпоры, стучали кулаки в двери и стены.

Горшенин стоял в коридоре, стараясь понять, взят Грифцов или нет. А что делать ему, Горшенину? К какой двери пробираться?

Пошел на кухню.

За столом сидел усатый жандарм; кухарка, наспех одетая, с платком на голове, стояла у плиты. Жандарм смотрел на Горшенина и не делал никаких попыток арестовать. Вероятно, этот просто следит, чтобы никто не вышел. А что, если попробовать?

Но жандарм у двери оказался раньше:

— Не надо, господин!.. Выходить не разрешается.

Широкая деревянная лестница во второй этаж. Нет там ли Грифцов? Горшенин поднялся во второй этаж и натолкнулся на офицера. Офицер оглядел его и прошел мимо.

Отец в халате стоял на пороге кабинета.

— Господин офицер, — говорил он второму жандарму. — Ведь был же манифест. А вы ворвались ко мне ночью!

Офицер не отвечал, три жандарма взбегали по лестнице.

— Ну что?

— Ваше благородие, нигде!

— Вызвать наряд, обыскать квартал… каждый камень, поняли?!

Горшенин прислонился к стене: Грифцова не нашли! Непостижимо, таинственно, под самым носом у врага Антон Егорович скрылся. Но почему никто не обращает внимания на Горшенина? Ничего о нем не знают?

Обыск продолжался два часа. Выяснилось, как спасся Грифцов. Он прошел в уборную, закрыл за собой на защелку дверь, выставил окно, которое вело на чердачную лестницу, выбрался на задний двор и перелез через стену.