Маша сидела рядом с Хвостовым, положив подбородок на сжатые кулачки, и смотрела то на Грифцова, то на Цацырина.

Потом говорили об «Искре», о Ленине и Плеханове, о новостях из-за границы. Новости были чрезвычайны: Ленин подготавливал Второй съезд партии!..

Грифцов поручил Цацырину написать листовку.

В субботу в своей комнатке Цацырин засел за работу. Положил на стол тетрадку, два тонко очиненных карандаша. Мучило сомнение: справится ли? Давно ли он делал свой первый шаг революционера? С трепетом, как святыню, взял он тогда в руки тоненькую пачку прокламаций.

Куда подбрасывать: в шкафы, на верстаки, в ящики?

И, когда подбрасывал, казалось: следят за ним тысячи глаз. И потом весь день чувствовал себя так, точно был уже не Сергеем Цацыриным, а другим, особенным человеком.

Сегодня он сам должен написать листовку!

Мысли разбегались, хотелось написать обо всем сразу, о всех ужасах рабочей жизни, даже о том, что делалось сейчас в домике, за тонкими стенами его комнаты. Все это жизнь, все это ее муки. Вот постучали в кухонное окно, вошла в кухоньку парочка, мужчина и женщина, заговорили вполголоса.

— И закусочки! — громко сказал баритон.

— Хоть и не ресторан, а все найдется, — отозвалась хозяйка; парочка прошла по коридору в соседнюю комнату. Сквозь тонкую перегородку Цацырин слышал, как хозяйка подала туда вино и закуску, как начался там веселый нехороший разговор, ибо о чем хорошем могут говорить незнакомые люди, встретившиеся только для того, чтобы торопливо поесть, а затем из любви сделать беспутную забаву?

Испокон веков так делают!.. Плохое утешение!

Написать бы и об этом, обличить, призвать к ответу… Что вы делаете с любовью, господа в котелках и цилиндрах?.. Скоты того не делают, что делаете вы!..

Но об этом потом. Придет день, когда рабочий класс воздаст вам за все…

Он писал:

«Товарищи рабочие, от вас это зависит, и только от вас. Чем скорее вы поймете, к чему вас призывает жизнь, тем скорее выведете человеческое общество из того невыносимого порядка, к которому многие привыкли так, что считают его нерушимым и вечным».

Писал долго, листовка получилась большая… Можно ли напечатать такую большую?

Вот какой важный шаг в своей жизни сделал Сергей Цацырин! Мальчишкой — учеником в мастерской Подвзорова — как о несбыточном мечтал стать мастеровым, а когда-нибудь и мастером! Нет, о мастере ты не смел мечтать! Все вокруг тебя было темно, хозяева жизни позаботились, чтоб ты был слеп и вовеки не мог прозреть…

А вот прозрел, прозрел!

Когда Цацырин выходил из дому, хозяйка ела на кухне селедку с холодной картошкой. Старушка была худощава, благообразна. Она считала, что делает доброе дело, давая приют тем девицам, которые без нее не смогли бы заработать своего полтинника и подохли бы с голоду. Вот как она смотрит на свое ремесло! Вот как переворачивается жизнь!..

Хвостова не было дома… Одна Маша.

Цацырин положил перед ней тетрадку.

Маша прочла раз и другой. Попросила карандаш, поправила несколько фраз, две подчеркнула и рядом на полях поставила вопросительный знак.

— По-моему, хорошо, Сережа.

— Неужели хорошо? Мне кажется, ужасно плохо… Одно сказал, другое не поместилось.

— Другое не поместилось?.. Да, писать нелегко…

Цацырин сел против девушки и, глядя в ее синие глаза, сказал совсем тихо:

— А я все не могу забыть, как мы шли с вами, помните, в ту ночь?

— Замерзли, что ли?

— Вот уж и совсем не замерз… А чайная Караваева в Зарядье?

Маша засмеялась:

— Теперь уж не нужна чайная Караваева.

— Значит, вы все-таки тогда подумали: не стоит мне терять из виду этого паренька?

— Что-то вроде этого подумала.

— А еще что подумали, Маша?

Взглянула в глаза Сергею долгим взглядом, как тогда на окошке, при первой встрече.

— Еще что подумала? Мало ли что думаешь о людях, которых видишь в первый раз?

— А я как встретил вас, поговорил, так сразу и решил..

Цацырин вдруг замолчал. Он почувствовал, что то, что он хотел сказать, может показаться глупостью, и мысли у него вдруг пропали, а губы стали сухими и неповоротливыми.

— Что же вы решили? — осторожно спросила Маша.

— Думаю, что не обижу вас, когда скажу про свое решение: надо бы нам, Маша, сходить к попу и обвенчаться…

Маша неистово покраснела, однако глаз не опустила. Цацырин положил руку на ее ладонь, хотел притянуть к себе, но она вырвалась:

— Дядя идет!

Пришел Хвостов. Внимательно посмотрел на молодых людей, не улыбнулся, но и не нахмурился… Понял или не понял?

— Я уже написал, — проговорил Цацырин чужим голосом. — Думал, что не получилось, а Маша говорит, что получилось.

Хвостов сел за стол и взял в руки тетрадку.

— Согласен, что получилось, — сказал он, прочитав. — Поздравляю тебя, Сергей.

Хвостов принес важное известие. Друг конторщик сообщил ему: Валевский отменяет все на что ранее согласился, снижает расценки так, как не снижал никогда. Штрафы устанавливает такие, каких не устанавливал никогда! В дело вмешался Витте и встал на его сторону. И увольнять будет. Полфабрики уволит! Злой и вместе с тем довольный. «Теперь попляшет он у меня!» — сказал про Зубатова.

— Вот тебе и друг жандарм! — усмехнулся Хвостов. — Мозги-то у всех быстро протрезвеют.

…Маша проводила Цацырина до калитки, вышла и за калитку: не маячит ли шпик? Нет, все благополучно.

Сережа! Сереженька!..

После победы над Валевским Юрченко чувствовал себя превосходно. Он стоял во главе большого рабочего союза. На заводе конторщики и бухгалтера кланялись ему. Он ездил на извозчике, Лида носила шляпку…

Все было ясно: интеллигенты сводят с царем свои счеты, а у рабочих какие счеты с царем? Вот царь взял и укротил хозяина, страшного господина Валевского. А интеллигенты что с ним поделали бы? Устроили бы забастовку на свой лад и погнали б рабочих на каторгу.

В ближайшее время Юрченко ждал для себя еще большего почета и еще больших благ.

И поэтому, когда он узнал, что Валевский снизил расценки, он закричал на артельщиков, заломил шапку и потребовал произвести расчет по-старому. Однако конторщик, который еще вчера кланялся ему: «Иван Никитич… А, Иван Никитич!», оборвал его грубо:

— Ты чего разорался? Ты теперь здесь не хозяин. Увольняют тебя, понял? — И смотрел на него желтыми колючими глазами.

Юрченко онемел. Слова были ясные, совершенно русские, но Юрченко их не понял.

— Ты что-то не того… — пробормотал он, выразительно покрутив пальцами около лба, и огляделся. На него смотрели наглые конторщики, и даже главный бухгалтер вышел из-за своей загородочки, чтобы лучше видеть его.

— Ишь прикидывается! Не понимает! — бухгалтер ухмыльнулся, конторщики захихикали.

Юрченко бросился вон из конторы. На лестнице встретил Густихина.

— Что, увольняют тебя? — спросил Густихин.

Юрченко вытаращил глаза, выскочил за ворота, взял извозчика и погнал его в Охранное отделение.

Долго сидел он в коридоре в охранке, дожидаясь, когда его пустят к другу и наставнику. Вспоминал, как перед решительным боем Валевский позвал его к себе и предупредил: «Наплачешься ты со своими жандармами!»

Неужели в самом деле одолел?

Был уже вечер, когда Юрченку пустили в кабинет к Зубатову. Обычно его встречал веселый приветливый взгляд полковника. Сегодня полковник разбирался в каких-то бумажках и не поднял головы. Юрченко подошел на цыпочках к столу и кашлянул.

— А, Юрченко, — сказал Зубатов и не подал ему руки, как подавал раньше. — Что, брат, скажешь?

— Господин полковник, что делается?.. Меня уволили.

— Кто тебя уволил?

— Валевский!

— А… Валевский! — будто Зубатов не знал, что его мог уволить только Валевский. — Да ты присядь.

Юрченко сел, чуя в этой встрече недоброе, сразу падая духом, но не желая, всем существом не желая верить в это недоброе.