Они стояли друг против друга, Сергей и широкоплечий мужчина, и Наталья почувствовала, что ничего хорошего из этой встречи не получится.

— Вот беседу завели… — сказала она певуче. — Оба трезвые, а разговоры всякие… Пойдем, Сережа, нам до дому далеко…

Маша чуть заметно усмехнулась: мать умна, вовремя сказала!

Когда Малинины и Цацырины вышли из клуба, Маша опять заговорила с отцом о Гапоне и его «собраниях». Беда! Тысячи петербургских рабочих идут к Гапону. Куда там Зубатов!

— Надоело, матушка, — незлобиво сказал Михаил. — Отстань!

Цацырины зашли к Малининым, Полина села за стол, руки с голыми локотками положила на скатерку и пропела:

— Удивительно мне, Маша, как это Михаил Степанович терпит ваш характер!

Глаза ее зло поблескивали, и красивое лицо от злого выражения стало еще красивее. Маша почувствовала, как ее захлестнула черная душная волна, но она сдержалась и спокойно спросила.

— А какой такой мой характер, Полина?

— Пилите вы своего папашу и в будни, и в праздник, прямо стыдно за вас становится. Человек богу хочет служить. А это против вашего характера, что ли?

Наталья, собиравшая для гостей закуску, насторожилась: у Полины не простой был тон, так с простой душой человек не говорит, что-то, значит, затаила против девки. А что?

— Какой там у нее характер? — сказала она примирительно. — Просто с отцом язык чешет. По-моему, лучше с отцом, чем с чужим.

— Грех с отцом язык чесать, — проговорила Полина еще певучей и оглянулась на мужа, который сидел на Машиной кровати. «Мог бы постоять, — подумала она, — уселся прямо на Машкину постелю». — Плохо она у вас, тетя Наташа, обучена. Все от бога хочет папашу отлучить, а ведь русская поди. — И опять оглянулась на мужа: «Как ты, мол, не понимаешь? Встал бы, раз нет свободного стула!»

От злого лица, певучего, небрежно-нравоучительного голоса Маша точно задохнулась. Сказала грубо, никого не видя перед собой:

— А тебе что? Не нравится, что я об отце беспокоюсь?

— Да разве вы беспокоитесь? — подчеркивая свое вежливое обходительное «вы», засмеялась Полина. — Вам бы только свой характер показать. Вот и с Сергеем Ивановичем вы что-то всё говорите, всё говорите… а об чем? Спрашиваю его, а он что-то мямлит.

— Постойте-ка, господа честные… — Наталья сняла с большой кастрюли укутывавший ее теплый платок и поставила на стол дымящуюся картошку. «Так я и знала, что этим кончится», — подумала она. — Маша, принеси-ка луковку.

Но Маша не поддалась на материнский ход.

— Катя принесет. Катя, там в кухонном шкафчике… А тебе, Полина, должно, очень мешает, что я с ним говорю? А вот говорю и буду говорить.

Не следовало ей обращать внимания на Полину и так разговаривать с ней. Она думала, что никогда и виду не подаст, что эта с лисьим личиком бабенка так противна ей.

— Полина! — повысил голос Цацырин. — Пришли мы к соседям посидеть по-праздничному, а ты не в свои дела путаешься!

— Как это не в свои? О тебе, о муже, спрашиваю! Знаю я, об чем вы шепчетесь, на власть обое недовольны. Ну, у ней, может быть, и есть причина для недовольства. — Она осмотрела крепкую Машину фигуру, лицо ее с ослепительно белой кожей и синими глазами, и все это показалось ей безобразным («вот не берут тебя замуж и не возьмут, дрянь синеглазая!»). — А Сергею Ивановичу чем быть недовольным? Слесарь первой руки. Хотел бы — сто рублей в месяц приносил бы… На себя ему надо быть недовольным. Отца вы допекаете и Сергею Ивановичу покою не даете. Вот что!

Раньше она не говорила о Сергее «Сергей Иванович»… Маша привстала и, зная, что то, что она сейчас скажет, будет для всех срамом и глупостью, сказала:

— А тебе-то что, хоть ты и считаешься женой Сергея Цацырина?

— Как это считаюсь? — Полина с искренним удивлением оглядела присутствующих. — Я с ним в церкви венчана!

— Ну будет, ну будет, — проговорил Михаил. — Чего не поделили? Начали с Гапона, а потом в лес забрели, а чем дальше в лес, тем больше дров. Будет вам дрова ломать.

— Гапон ей поперек горла встал! — сказала Полина. — А Гапон в пересыльной тюрьме ваших же утешает.

— Нуждаются наши в гапоновском утешении!

— Да уж не все такие, как ты… иные и подушевнее.

— Цыц! — прикрикнула Наталья. — Слушала, слушала, и тошно стало. Цыц, чтоб больше ни слова! Садитесь, всё есть, а чего нет, за то не взыщите. А ты, Сережа, что комнату сапогами меряешь? Давно уже измерена, садись.

Но застольщина получилась скучная. Разговор не завязался.

Когда Цацырины ушли к себе и громко на весь коридор хлопнула дверь, Михаил спросил:

— Что это у вас?

Маша молчала.

Наталья подумала: «Сама не своя!.. И все ждет, когда в дверь постучится… Чужого мужа ждет! Не было счастья, так вот оно, господи!»

Она сказала:

— Я тебя предупреждала: ты с женатым человеком хороводишься, как с парнем. И к тебе он заходит, и в коридоре вы с ним шу-шу-шу, и на улице, смотришь, идете рядком, — какая жена это стерпит? Полина еще долго терпела.

— Ты про это уж оставь, мама! — сказала Маша глухо. — Тут уж тебе нечего!..

Наталья обиделась:

— Полинку ты отшила, что ей нечего, — и мне нечего? Как это мне, матери, нечего?

— Ну, я прошу тебя.

Маша вышла на двор. Подставила ветру лицо. В окнах неярко горели огоньки. В цацыринском окне тоже огонь горит. Пошла куда глаза глядят, прямо по тракту. Ветер сильный, теплый, точно весна стучится в городские стены. Бог с ним, с теплым ветром! В эту минуту Маша была несчастна так, что ее ничто не могло утешить. Вот прийти бы сейчас к Сереже — и чтобы на веки вечные Полины с ним не было, закрыть за собой дверь… Господи, какое бы это было счастье!..

Женю Андрушкевич Катя встретила на Знаменской.

— Вот она, боже мой! — пропела Женя. — Екатерина Михайловна, Катенька! Вы вернулись? Героическая сестра милосердия!

Женя растолстела, вывороченные губы ее вызывающе рдели, а глаза наполнял пустой свет.

Она взяла Катю под руку и потащила к себе.

Через полчаса Катя сидела за чайным столом под большой дымчатой люстрой. Были гости, всё незнакомые. Только один знакомый — учитель Тырышкин.

— У вас там война, и у нас война, — сказал Тырышкин. Правую руку он держал на столе. Рукав сюртука подобрался, освобождая белую манжету с бирюзовой запонкой. И когда Тырышкин говорил и когда слушал других, он все поглядывал на свою белую руку с тонкими пальцами.

— С кем же война? — спросила Катя.

— Как с кем? — удивилась Женя. — Боже мой, милая, неужели вы ничего не знаете?! С крестьянами! Крестьяне с ума сошли, наши российские сермяжные мужички!.. Социалисты и либералы кричат, что в деревне мрут с голоду… Я с этим согласна, нужны реформы и реформы… Папа говорит — только таким шагом можно успокоить крестьян. Все боятся крестьян, а я так боюсь забастовок. Как-то, знаете, неприятно читать в газете: остановилась такая-то фабрика!.. Что-то зловещее… Почему остановилась? Фу, неприятно!

— Но лично у вас война не с крестьянами, — сказал Тырышкин. — Как своей бывшей ученице, считаю долгом объяснить… Евгения и мы, ее единомышленники, воюем с вульгаризаторами истории человечества. Марксисты объявили, что истинными созидателями ценностей являются рабочие, ибо они, понимаете, дрябают молотками, кляцкают рубанками и тому подобное. Это так же остроумно, как если бы гусиное перо, которым Пушкин писал свои поэмы, заявило претензии на поэтическое авторство!

Женя совсем вывернула красные губы и хитро смотрела на Катю. По-видимому, она ожидала, что Катя придет в восхищение от образного языка Тырышкина, но Катя молчала, и тогда Женя воскликнула:

— Прелестное сравнение, не правда ли? Это Григорий Моисеевич сам, это его! У нас все кипит, Катенька. Вы приехали как раз в пору. Воображаю, что вы нам порасскажете! Вы представляете, она была в самом Ляояне!

Широколицая барышня с тупым носиком, заглядывавшая всем в глаза и все время улыбавшаяся, сказала: