— Да, я понимаю вас, — говорит Цзен, — в такой день, конечно, прием посетителей…

Но дзянь-дзюнь не дает ему кончить и приглашает закусить. В ожидании гонца старик утешается прозрачным светло-желтым сушеным медом, орешками, соевым и рисовым печеньем, сахарными яблочками.

— Что ж, утешусь и я, — вздыхает гость. — А как ужасно погиб Аджентай… Упал на сук…

Потом они говорят о погоде, о замыслах и шансах Куропаткина. Оба убеждены в непобедимости японцев, и последнее обстоятельство огорчает дзянь-дзюня. Он боится, что японцы обойдутся с ним плохо, зная про его добрые отношения с русскими.

— У меня такое же положение, — замечает Цзен. — Жить все труднее. Даже дети не радуют. Но у вас прекрасные солдаты.

— Солдат я люблю. Они у меня маршируют каждый день.

Тогда, глядя ему прямо в глаза, Цзен сказал, что Яков Ли в тюрьме и что необходимо проделать с ним то, что не удалось с его отцом, глупым столяром.

Дзянь-дзюнь не поднял глаз; он ел мед, вздыхал, чавкал и слушал про злодеяния молодого Ли.

— Достаточно? — спросил Цзен, рассказав про мошенничества, открытые им, и про те, которые не удалось открыть.

Дзянь-дзюнь подхватил куайнцзы пластиночку меда и сказал решительно:

— Мало. Недостаточно. Совсем невозможно.

— Но почему? — изумился Цзен.

— Русские! — сказал дзянь-дзюнь.

— Русские не будут знать, — торопливо заговорил Цзен, — откуда они будут знать, кому сегодня срубили голову?

— Вы плохо меня поняли. Русские запретили казни.

Дзянь-дзюнь посмотрел на своего гостя желтыми выцветшими глазами, и Цзен ничего не прочел в них: ни радости, ни печали по этому поводу.

— Но как же! Никого?

— Только хунхузов.

— Тогда, великий старый повелитель, в чем же затруднение?

— А родственники и свидетели?

— Свидетели будут, — многозначительно и с облегчением сказал Цзен.

Дзянь-дзюнь опять принялся за мед.

Цзен понял, что дело будет сделано, и сообщил, что у него по некоторым обстоятельствам образовалось изобилие товаров. Самое приятное употребить их на подношения друзьям и уважаемым лицам.

Старик не поднял глаз. Конечно, вежливость требовала, чтобы он не принял этих слов на свой счет, но сейчас ему в самом деле было все безразлично: гонец приближался к Мукдену.

Цзен не стал более утруждать губернатора своим присутствием и вышел. Вышел осторожно, глядя по сторонам и желая удостовериться, не попался ли он на глаза тому чиновнику, который был у него вчера в зале, и готовясь в таком случае рассказать ему историю о хлопотах по поводу своего арестованного агента.

Но опасного чиновника не было, и Цзен благополучно выбрался на улицу.

Вернувшись домой, он увидел Хэй-ки рядом с Ши Куэн. Молодой человек стоял у дверей ее комнаты и, глядя прямо в глаза женщине, что-то рассказывал. Может быть, он еще не знает, что это его будущая мачеха?

Цзен, нарочно тяжело ступая туфлями по каменным плитам, прошел мимо молодых людей и кинул небрежно:

— Ходатайствовал сегодня по твоей просьбе. Весьма возможно, что удастся.

Следующий день был полон забот. Цзен передал Чжану ведение всех дел и собрался в Тьелин к тамошнему фудутуну Ли Юань-хуну, своему приятелю.

Ли Юань-хун был известен как человек, не любящий реформ, верный династии, имевший большой вес в Пекине.

На вокзале было много русских, бойки бегали по ресторану, разнося жареные битки с луком. Цзен осторожно и важно прошел на перрон, узнал, какой поезд идет на Тьелин, и попытался сесть в вагон.

Русские солдаты, которым было все равно — богатый китаец просит у них разрешения сесть в вагон или нищий каули, кричали: «Куда ты! Воинский! Нельзя!» Так он и не сел бы, если б не сжалился над ним проводник одного из вагонов и не пустил на тормоз.

Усевшись на мешок, подрагивая на стыках, Цзен покатил на север.

Навстречу шел состав за составом. Пропуская их, поезд подолгу стоял на разъездах. Для того чтобы проехать шестьдесят верст, понадобится, весьма вероятно, целый день!

Хэй-ки требует денег. После ниспровержения Цинов придет Сун Вэнь и будет ниспровергать все. Женщины уже стремятся к образованию, и это образование им уже дают. Открыты женские школы. Ши Куэн училась в женской школе. Цзен-старший хвастался ее ученостью. Вероятно, поэтому она так свободно и весело разговаривает с молодым студентом! Зачем ниспровергать то, что давало людям счастье? Жаль, что проводник вагона ничего не понимает в китайской жизни, а то хорошо было бы спросить его, что он думает про ниспровержение, про потерю денег, про солдат, которые после разгрома глупого восстания приходят к тебе в дом и завладевают всем, про сына, который приказывает отцу, и про молодую наложницу, которая, не стыдясь мужа, разговаривает при нем со студентом.

Старый фудутун Ли Юань-хун — умный человек… Те имена, которые назовет Цзен, он примет, а о тех, которых не назовет, не спросит.

Цзен удобнее сел на мешок и закрыл глаза. Колеса вагонов выстукивали: кемин, ке-ке-мин, кемин, ке-ке-мин…

«Ниспровержение!» — отчетливо подумал Цзен и плотнее закрыл глаза.

Жилин получил из дому деньги. Аккуратно завернул в бумажку три красненькие кредитки и сначала положил в кисет, а потом, решив, что в кисете они сомнутся, пристроил за голенище сапога.

— Вон как тебя дома уважают! — многозначительно заметил Куртеев.

— Матка! Матка всегда уважает, жена рубля не прислала бы.

После обеда Жилин сказал Емельянову:

— Куртеева надо угостить. Приглашу завтра его, тебя, Котеленца, и поедем в город. В харчевне за воротами ходи торгуют водкой.

На следующий день утром три солдата и фельдфебель отправились в Мукден. Ехали они по хозяйственным делам в ротной повозке, развалившись на сене, тепло укрывшись шинелями от утренней, уже ощутимой прохлады. Колеса звонко стучали по сухой комкастой земле. Китайские арбы, ослы, мулы и быки отставали. Солдаты шли по обочине и, должно быть, с завистью смотрели на повозку и развалившихся в ней людей. Впереди гнали гурт скота; желтая пыль, вся пронизанная солнечными лучами, стояла над дорогой.

— Этак мы полдня проездим, — заметил Жилин, глядя на десяток повозок, беспомощно плетущихся за гуртом.

— Вот я сейчас их, — сказал Куртеев.

Доехали до гурта, Куртеев подозвал солдата-гуртовщика и приказал дать проезд.

Огромный вялый солдат в грязной до черноты, когда-то белой рубахе, с лицом, пепельным от пыли, спокойно слушал его.

— Ну, так что же? — спросил Куртеев. — Чего стоишь, приказывай своим китаезам.

Солдат снял бескозырку, стряхнул пыль, опять надел и сказал:

— Здешний скот приучен ходить прямо, свернуть его никакой возможности нет, утресь генерал нагнал нас — и то объехал.

Емельянов лежал на сене и смотрел на медленно идущих животных, — такое огромное богатство, и через день, через два все пойдет под нож! «И бить жалко, и не бить нельзя», — думал он, сворачивая цигарку и стараясь не уронить ни одной крошки махорки. Он пил редко и пристрастия к водке не имел. Но когда вчера узнал, что будет угощение и что можно будет выпить сколько угодно, почувствовал желание выпить. Хорошо было лежать на сене и отдаваться тем новым своим мыслям, которые теперь всё более и более завладевали им. Эти мысли были о том, что народ должен подняться и установить свою правду. И эти новые мысли были настолько важны, что они постепенно отодвигали на второй план все солдатское. Еще недавно он радовался тому, что понял наконец солдатское дело, справлялся с ним хорошо, солдаты его уважают и говорят о нем: «Ну, это наш Емеля… Раз уж Емеля, то значит…» Это было приятно, и невольно хотелось быть еще смелее и решительнее в исполнении своего солдатского долга. А теперь солдатское не казалось уже столь важным, и многое другое тоже не казалось столь важным.

Куртеев ругался с гуртовщиком. Жилин шел по дороге рядом с повозкой и, нагибаясь к солдату, тонким голосом кричал:

— Ты что, с ума спятил, столько верст мне плестись за твоими скотами? Ты мне о генерале не говори, генерала ты придумал. Будет генерал объезжать тебя! Дам тебе по шее. Тебе господин фельдфебель дает указание. А ты что?