Гости и хозяева вышли на поляну, поперек которой протянулись наспех сколоченные длинные столы.

Артиллерийский капитан Федор Иванович Неведомский сел рядом с Ниной.

Денщики откупоривали бутылки. Два солдата на железных листах несли жаркое.

— Полагаю, вина вы не пьете? — заметил Неведомский.

— Не пью. Но как вы угадали?

— Порицаете вино, — тем же тоном, скорее утверждая, чем спрашивая, продолжал он.

— Порицаю.

— Ну, а почему нельзя ходить под руку?

Нина подозрительно посмотрела на капитана, но он был серьезен.

— Федор Иванович, я за женскую самостоятельность.

— Ого! И нежелание идти под руку с мужчиной — это отстаивание своей независимости?

— Да.

Понемногу она стала высказывать свои мысли. Она почувствовала доверие к этому офицеру. Она говорила тихо, но горячо. Ее разум не мирится с тем порядком, который существует на земле.

Как Федор Иванович относится к тому, что в большинстве своем русский народ неграмотен и темен? Ага! Федор Иванович тоже относится к этому отрицательно. Ну, а положение женщины, которая законами и порядками связана по рукам и ногам?!

Она пытливо смотрела на него.

Обычно при этом вопросе мужчины улыбались. Неведомский не улыбнулся.

— Значит, из чувства законного протеста вы не ходите под руку с мужчинами и вина не пьете… Разрешите мне один нескромный вопрос… Любовь вы признаете?

— Любовь? — запнувшись, спросила Нина.

В глазах Неведомского появился озорной огонек.

— Видите ли, — заговорила Нина, — я считаю, что сейчас те женщины, которые хотят выйти из своего ужасного положения, должны от многого отказаться… Может быть, даже от семьи… потому что, вы сами знаете…

Она говорила Неведомскому все то, что говорила себе, подругам, споря с ними, Коленьке Логунову, споря с ним, то, что считала раз навсегда решенным для себя. Но под взглядом внимательных голубых глаз капитана, смотревших на нее из-под очков, кровь бросилась ей в лицо, и она должна была сделать над собой громадное усилие, чтобы не отвести глаз в сторону.

— Так! — проговорил Неведомский, точно подводя итог всему их разговору. — Так. Значит, отказаться от семьи… Ну что ж, в этом есть логика… Выпить вина вы не хотите, хотя в этом уже нет логики. А я выпью. Коньяку и водки, впрочем, пить не буду; а вот красное отлично утоляет жажду.

У соседнего стола доктор Петров разговаривал с невзрачным штабс-капитаном в мягкой фуражке. Штабс-капитан стоял склонив голову набок, отчего его невзрачная фигура выглядела еще невзрачней.

— Видите ли, доктор, — говорил штабс-капитан, — я к войне никогда не привыкну, Есть молодые люди, те кричат: «Бей в барабан, барабанщик! Вперед, вперед! Развевайтесь, знамена!» И прочее. Глаза у них при этом полны восторга, но что они чувствуют, не понимаю, хоть убей. Мне кажется, у них здесь (он постучал пальцем по лбу) маленькое затмение. Жена мне, между прочим, пишет: «Жду тебя полковником».

Штабс-капитан пожал плечами и вздохнул.

— Честолюбива она у вас, — заметил Петров.

— Женщина! — осторожно и многозначительно проговорил штабс-капитан и улыбнулся.

Поручик Топорнин, сидевший рядом с Катей, угощал свою даму бычьим языком и пил рюмку за рюмкой.

— А вот эту рюмку выплесните, — уговаривала его Катя. — Я не люблю, когда много пьют. Водка унижает.

— Что вы, сестра, — возвышает! Выплеснуть? Рука отсохнет!

Широкоплечий рыжеусый офицер вышел из рощи и крупными шагами направился к столу. Он подсел к Топорнину и поднял рюмку за прекрасную сестру.

— Чуть было не испортил себе праздник, — сказал он. — У меня всегда портится настроение, когда вижу подлеца.

— Где это вы видели подлеца? — спросил Топорнин, опрокидывая в рот рюмку и жестом руки умоляя Катю о прощении.

— Видел в роще! Иду по роще, остановился, как иногда может остановиться человек, божье создание, и слышу — в кустах говорят. «Выдали нам по свертку, — разглагольствует некий мудрец, — да я свой выкинул в овраг. Человек идет на смерть, а ему карамельки для утешения прислали!» Каков подлец! Раздвигаю кусты и вижу: сидит рядовой поручика Логунова, тот верзила, которому он потворствует, и так, мерзавец, говорит о царских подарках! Офицеры приняли с благодарностью, с трогательным движением души, а он, подлец, выкинул в овраг. «Встать! — крикнул я. — Ты что, позволяешь себе оскорблять царские подарки? Стой прямо! Стоять, сукин сын, не умеешь?» — И не удержался, честное слово, дал ему в морду… Виноват, мадам, не могу для его щечек подыскать другого слова.

Капитан посмотрел на Катю, хотел извиняюще ухмыльнуться, но глаза девушки точно ударили его.

— Гм… — пробормотал он и налил вторую рюмку.

— Капитан Шульга, — проговорил, багровея, Топорнин, — полагаю ваш поступок бесчестным!

— Не в силах уразуметь вас.

— За что избили солдата?

Рюмка дрогнула в руке Шульги.

— Жалею, что не укокошил его на месте.

— За что избили солдата? — стукнул по столу Топорнин. — Погнали нас сюда к чертовой матери, а потом за кровь и муки суют в рот карамельки!

— Вы это что, поручик? — удивленно и зло спросил Шульга, ставя рюмку на стол.

— Вася! — крикнул Неведомский. — Успокойся!

— Я всегда спокоен, Федя. А ударить солдата, который умирает здесь, ударить за то, что он, что ему… бесчестно! — с новой силой крикнул Топорнин.

— Господа, что же это такое? — говорила Катя. — Господа! Вот так всегда: напьются, а потом… — Голос ее звенел на весь стол.

— Поручик с ума сошел! — усмехнулся Шульга. — Защитник нашелся. Слушай, Шапкин, — обратился он к штабс-капитану, разговаривавшему с доктором Петровым, — попроси доктора на помощь: у поручика горячка.

Топорнин мрачно налил себе водки.

Когда Неведомский взглянул на Нину, он не узнал ее. Она была неестественно бледна.

— Что с вами? Да они помирятся!

— Это какой полк? — спросила Нина.

— Вторая батарея.

— Я спрашиваю про батальон, какого он полка?

— Первого Восточно-Сибирского.

Остаток крови сбежал с Нининого лица.

— Да что с вами? Вам нехорошо? Сделайте глоток вина.

Нина послушно глотнула вина.

— Я услышала одну фамилию, — проговорила она чуть слышно, — ее случайно назвали… Скажите, вы не знаете, где поручик Логунов? Почему его нет? Он, он…

Глаза ее с настоящим ужасом смотрели на Неведомского.

— Поручик Логунов ушел в разведку.

— Когда? — прошептала Нина.

— Если не ошибаюсь, вчера.

Жизнь понемногу возвращалась к Нине. Она глубоко вздохнула. Руки ее дрожали, когда она перевязывала косынку.

— Так, так. — Неведомский вынул папиросу.

Нина хотела что-то сказать, но только беспомощно улыбнулась.

Она не спала всю ночь. Слышала, как во сне ворочалась Вишневская, как за тонкой стенкой палатки пели цикады. Кто-то тяжелым шагом в сапогах прошел по двору, закашлял, потом заговорил. По голосу Нина узнала санитара Горшенина, студента-добровольца.

Потом Нина не слышала ничего, потому что слушала только собственные мысли, — мысли о том, что полк Логунова рядом, что сам он в разведке и вот-вот вернется. Но эти мысли, перемежавшиеся картинами праздника в тополевой роще, были, в сущности, только фоном одной всепоглощающей мысли: что же у нее, у Нины, за чувство к Логунову?

Дружба? До самого последнего времени, несмотря на тоску по Коленьке, она была уверена, что дружба. Но вчера она поняла: погибни Николай — все в жизни потеряет для нее цену. Разве это дружба?

Ужасно! Где ее женская самостоятельность, гордость и решимость служить только делу? И ужаснее всего то, что, зная, что это ужасно, она не ощущает никакого ужаса.

Она вышла из палатки. Уже утро.

Повозочный Васильев несет мешок ячменя для коней. По улице бегут китайцы с круглыми корзинами, полными сверкающих овощей.

От ручья идут доктор Петров и Горшенин. Рыжие волосы доктора мокры, китель расстегнут. Он встает рано и ходит к ручью заниматься гимнастикой.