Линевич вздохнул и выколотил пепел из трубки в каменную пепельницу.

— Именно так. Разумно. А у нас любят, как страусы, голову под хвост.

Когда Логунов вышел во двор и сел на коня, он едва пересилил себя, чтобы не поднять коня вскачь.

Наконец запасных стали увольнять. Если иные начальники опасались отправлять их в Россию, где уже кипела революция, то еще более опасным было держать их в Маньчжурии собранными в батальоны и полки, вооруженными винтовками и пушками.

Отпускали солдат и офицеров.

Неведомский увольнялся в запас и уезжал. Логунов получал отпуск и уезжал тоже. Запасных солдат сводили в роты и отправляли в Харбин.

— К чертовой матери мы поедем, а не домой, — ворчал Жилин. — Из Харбина никого не выпускают. Лучше уж у себя в полку сидеть, чем в запасном батальоне.

Емельянов не разговаривал с Жилиным после того, как застал его возле своего сундучка, но тут не выдержал:

— Если в Харбине будут задерживать, знаешь, что будет?

Жилин обрадовался тому, что Емельянов сменил гнев на милость, и засмеялся.

— Знаю, ты один разнесешь весь Харбин. Одно меня утешает: там, говорят, Емеля, женский пол в изобилии. Всякому, и солдату, доступный.

— Женский пол меня мало интересует.

Шульга получил приказ сопровождать запасных до Харбина, Накануне отъезда он зашел к командиру полка. Они выпили больше обычного и сели играть в карты. Обсуждали бунт в полку и решение Линевича.

— Вы как хотите, Григорий Елевтерьевич, — говорил Шульга, — а я все письменно изложу и соответственно направлю. Пусть он хоть трижды главнокомандующий! Солдатского батюшку корчит из себя! А сейчас не солдатский батюшка нужен, а пистолет, нагайка и петля. Виселица, понимаете! Чего миндальничать? Пугачев с нами миндальничал?

— Пугачев давно был.

— Хотя бы до рождества Христова, а все равно вешал!

— А как вы изложите… от себя самолично?

— От себя, за собственной подписью. Бунтовщиков покрывает генерал-батюшка, сора из избы выносить не хочет. А сора не выносить — изба конюшней станет.

— Правильно, одобряю. Должен сказать, потворствовать далее невозможно: телеграфное сообщение с Россией уже шесть дней как прервано. Телеграммы отправляются кружным путем через Кяхту на Пекин и Шанхай. А что с ними дальше — одному богу известно. От полковника Захарова, уехавшего в Иркутск с ротой телеграфистов и железнодорожным батальоном, никаких сведений.

Снова играли и пили. Графин опустел, Павлюк пошел в лавочку за водкой и до сих пор не возвращался.

— Павлюк у меня тоже уезжает, — сказал Ширинский. — Кажется, живет у меня как у Христа за пазухой, а в последние дни прямо покою от него нет: отпустите да отпустите!

Шульга многозначительно вздохнул:

— Теперь, Григорий Елевтерьевич, не те времена. Сейчас командир полка… понимаете ли… Денщик командира полка! Это, знаете ли…

— Не согласен, капитан. Командир полка на веки веков пребудет командиром полка. Павлюк! — Он прислушался. В кухне было тихо. — Спрашиваю: ну я отпущу тебя, Павлюк, а потом приеду в Киев — мне давно хочется побывать в Киеве, — у тебя остановлюсь. Примешь своего полкового командира? Поди и на порог не пустишь?

— Всякий нижний чин, по моему глубочайшему убеждению, Григорий Елевтерьевич, сволочь. Какая может быть у солдата благодарность?

— Н-да, солдат! Нижний чин! — проговорил Ширинский. Хотелось водки, а водки все не было. — До лавки десять минут ходу, а он, черт его возьми, провалился — на какую-нибудь сходку побежал. Говорит: «Если вы, вашскабродь, в Киев ко мне пожалуете, все окна, все двери настежь!» — «А если зимой» — спрашиваю. «А если зимой, то с шубой выеду встречать на вокзал. Есть у меня шуба на хорю. Октябрьский хорь».

— Это что же за октябрьский? — спросил Шульга.

— То есть добыт в октябре. Самый ценный, капитан, волос в это время у хорька — темный и глянцевый, по зимним трущобам еще не выкатанный. Распахнешь такую шубу — а она горит. Та-акс… О жене своей Павлюк в последнее время стал вспоминать. Красивая, говорит, вот приедете и увидите, вашскабродь. Кожа, говорит, очень белая…

— Иной раз у бабенки белая кожа, Григорий Елевтерьевич, а посмотришь и думаешь: ты что, милашка, не мылась сегодня? Белая да с перхотцой…

— Нет, Павлюк говорит: именно такая белая, что на сердце делается хорошо.

— Понимает он, прохвост, в белой коже!

— М-да, конечно, ему бы поскорее… облапил да к делу… Но где же он, черт?.. Павлюк!..

Павлюк не появлялся больше у Ширинского. Наутро полковник узнал, что денщик сбежал в роту и взят там на довольствие.

Так, все понятно. Шульга оказался прав. Как крыса с тонущего корабля. «Вот и Павлюк тоже», — думал Ширинский с возмущением, оскорблением и каким-то животным страхом.

Запасные 1-го полка выгрузились на харбинском вокзале и направились в Госпитальный городок. На улицах то и дело встречались запасные. Раздавались голоса:

— Новые мученики! Думаете, домой отправят?

— Здесь царь и бог — Надаров, он никого домой не пускает.

В Госпитальном городке Шульга не сразу нашел полковника Есипова, которому надлежало принять новоприбывших.

Есипов был толст, зол, красен.

— Ничего не понимаю, — твердил он, — еще пригнали? Шестьсот человек? А куда? Куда я их? Кто у нас начальник — Линевич или Надаров? Линевич отпускает, а Надаров задерживает. Я, говорит Надаров, государю служу и эту толпу в Россию не пущу!

— А Линевич что?

— Линевич — лиса. Хочет сплавить всех, чтобы самому было спокойно, но с Надаровым очень вежлив. Надаровой обе ручки целует.

— Линевич себе на этом деле шею сломит.

— Здесь, капитан, не сегодня-завтра резня будет.

— Черт знает что, — сказал Шульга, закуривая папиросу. — А у вас в городке как?

Полковник махнул рукой.

— Дисциплины никакой?

— Какая там дисциплина! Казаки… ну, знаете сами, оплот и опора! Казаки ненадежны! Командир казачьего полка Крузэ доложил: не сегодня-завтра восстанут! Читают листовки и прочее…

— Стачечный комитет в Харбине есть?

— В полном составе.

— И ни поезда, ни письма, ни телеграммы?

— Что вы, батенька, младенец, что ли?

Шульга вздохнул:

— Принимайте, господин полковник, от меня сокровище.

Грифцов сказал Логунову:

— Мы с Горшениным тоже в скором времени отбываем из Харбина. Среди запасных сделаем все, что можно, они уедут — и нам надо! Если поедете с эшелоном, доставим без промедления в Россию.

— Конечно, поеду со своими. Хвостов ведь тоже едет.

Хвостов сидел рядом.

— В Питер еду. Как-то даже не верится: неужели увижу Невскую заставу?

— Да, брат. Невская застава, — задумчиво сказал Грифцов. — Петербургские заставы! Московские!

Грифцов сидел спиной к окну в большой полутемной комнате. За печью женщина стирала белье, мыльная пена сверкала в цинковом корыте; время от времени женщина поднимала голову, повязанную синим платком, и смотрела на разговаривавших. Глаза у нее были черные, а взгляд ясный, мягкий.

— Антон Егорович, сейчас самовар закипит, не уходите.

— Не уйду, Аннушка, не уйду. Задача наша — каждому запасному дать небольшую вразумительную листовку о том, как нужно действовать, и о том, что без вооруженного восстания против царя и помещиков обойтись нельзя. У народа нет выхода. Вот Аннушка прекрасно знает, что нет выхода, — она дочь крестьянина-бедняка, батрачила с матерью в экономии.

— Не дай бог никому работать в экономии, — сказала Аннушка. — Мать высохла, я высохла, а просуществовать все равно невозможно.

Самовар закипал. В комнату вошел в короткой ватной куртке мастеровой, остановился у порога, вытер ноги, подошел к Грифцову:

— Генерал Хорват и Надаров действуют заодно. Поезда с запасными не выпускают. У стачечного комитета мысль — отрешить Хорвата.