Он сказал, что 21-му полку никакие японцы не страшны. Свистунов усмехнулся и тоже сказал, что его батальону не страшны никакие японцы.

Тогда Новицкий вытаращил глаза и проговорил вполголоса:

— Никому японцы не страшны, кроме как… нашим генералам!

Он приподнял плечи, развел руками и захохотал. Свистунов тоже захохотал. Рядом с этим человеком даже такая мрачная вещь, как генеральская боязнь, не представлялась мрачной. Петь же такие чудодейственные, незаменимые люди, они способны в любой тьме отыскать луч света и по этому лучу вывести из тьмы и себя и других.

— Впрочем, Келлер неплохой генерал, — заметил Новицкий, — только беда: был директором да губернатором. Какой же это солдат? А так хорош: с теплого местечка упросился в Действующую армию, бесстрашен, рвется к победе.

— Я, господин полковник, рад, что вы будете моим соседом!

— Только смотри не подкачай. Если драться, так уж драться; хотя кому я это говорю? Свистунову, который прославлен единственной у нас победой!

— Ну, это… уж вы слишком, полковник! Это пустяки!

— Молодец! — сказал Новицкий. — Положение наше, между прочим, далеко не блестяще. Вы как, любите путаницу во время боя?

— А что?

Полковник прищурился, и по свету в его прищуренных глазах Свистунов увидел, что не ошибся: полковник умен.

— Решительный бой мы должны принять на позиции Ляньдясаня, — сказал Новицкий. — Это отличная позиция, укрепленная и природой, и нами. Но вдруг Келлер получил приказ командующего защищать перевалы у Тхавуана. Старичок растерялся: он уже отдал распоряжение для боя у Ляньдясаня, и было поздно, да и невозможно, перепланировать бой. Но приказ не подлежит обсуждению или, тем более, невыполнению, он должен быть выполнен. И вот Келлер пошел на единственное, на что он мог пойти, — он решил рассредоточить силы: часть расположить здесь, у Тхавуана, часть у Ляньдясаня. Чепуха, не правда ли?

— Совершеннейшая!

— В приказе Куропаткина, между прочим, сказано: «упорно оборонять позиции у Тхавуана и отойти только под давлением превосходных сил». В этой фразе тоже камень преткновения. Ибо для упорной обороны надо ввести в бой все силы, а если уж ввести в бой все силы, то не для того, чтобы отступать… Тем более что отступать под давлением превосходных сил довольно трудно, такое отступление чаще всего превращается в бегство. Итак, упорная борьба будет у Тхавуана, впрочем… силами одной шестой дивизии! Вы думаете, на этом путаница кончилась? К сожалению, нет. Здесь, у Тхавуана, у нас две позиции. Одна — на западном берегу Лян-хэ… ничего себе позиция, удовлетворительная. Вторая — у Янзелинского перевала, И вот, изволите видеть, не могут договориться, как эти позиции считать. Если главная Янзелинская, то у Лян-хэ передовая и особенно защищать ее не следует. Если же основная у Лян-хэ, то у Янзелина тыловая; следовательно, все силы надо положить на защиту лянхэйских рубежей. Начальники спорят, к единству прийти не могут, а от этого единства зависит успех боя… Нет ни у кого авторитета, Кроме того, каждый боится взять на себя ответственность… Ладно! Заговорил вас, капитан. Что поделать, мысли лезут в голову, не выгонишь. Нам с вами теоретическими спорами не заниматься, нам с вами драться.

Свистунов вышел от полковника с противоречивыми чувствами. Полковник оставил в нем хорошее, бодрящее впечатление, но оказывается — опять неразбериха!

Вместе с ротными командирами он поднялся на перевал.

На правом фланге, на берегу извилистой Лян-хэ, чернела крутая высотка.

— Хороша горушка, — сказал Свистунов. — Я не прочь защищать ее.

— Вот странность, — проговорил Шапкин, — артиллерия уходит!

По боковой дороге на перевал подымались запряжка за запряжкой и скрывались по ту сторону.

— В самом деле, куда же это артиллерия? — забеспокоился Логунов.

Он побежал по тропинке наперерез батарее.

Артиллерийский поручик проезжал верхом. Дюжие кони легко поднимали к перевалу тяжелую парную повозку.

— Куда, поручик? — крикнул Логунов. — Позиции меняете?

Черный от загара и пыли поручик отрицательно покачал головой.

— Уходим!

— Куда?

— Уходим! От греха подальше!

— То есть?

— Боятся за артиллерию, как бы не досталась японцам.

— Что? Что? Чтоб не досталась японцам? Здесь же артиллерии только и стрелять, — растерянно говорил Логунов. — Японцы-то ведь будут наступать низом. Тут всю армию можно положить огоньком.

— Разве я не понимаю! Не хуже вас! — зло крикнул артиллерист. — В музей надо пушки, раз мы боимся выводить их на поле боя. Позор! Остается одна батарея, приданная, Неведомского. За нее не беспокоятся — чужая! — Поручик махнул рукой. Повозка быстро покатилась под уклон.

Логунов вернулся в глубоком раздумье. Бой еще не начался, бой должен быть решительный, перевалы ведь нельзя отдать! Артиллерию же снимают. Стало быть, на успех не надеются. Тогда зачем же кровь лить?

Свистунов сказал:

— По-видимому, Келлер напуган историей с Засуличем под Тюренченом и боится за пушки. Да, все у нас боятся всего… Черт знает какое воспитание для солдата! А я шутить не намерен, я драться буду по-настоящему, никакого отступления. Бить буду!

Вечером батальон получил назначение оборонять ту самую скалистую высотку, которая понравилась Свистунову. Перед скалами шагах в ста была Лян-хэ, как все маньчжурские реки, желтая и мутная. Пенистый быстрый гребень зыбился по течению, и от этого река казалась посредине выше, чем у берегов.

Левее высотки шли холмы, где укрепился 21-й полк. Свистунов в бинокль разглядел полковника Новицкого, который стоял, широко расставив ноги, и тоже в бинокль смотрел на высотку. Очевидно, и он увидел Свистунова, потому что приветственно помахал рукой.

Кроме батальона на высотке расположилась еще охотничья команда капитана Волкобоя, прыщавого, с длинными усами и бритым подбородком.

Офицеры сидели на камне, свесив ноги к мутным водам Лян-хэ. Подошел Логунов, устроивший свою полуроту.

— Стрелки в хорошем настроении, — сказал он, — каждый по-хозяйственному выбрал себе камень и приспособился за ним к огню.

Он снял фуражку, расстегнул ворот кителя, и на миг ему стало странно, что вот то, чем он живет сейчас, — это и есть человеческая жизнь и что так ведется от сотворения мира, и неужели так будет до его скончания? Совершен ли людьми грех, непреодолимый, несмотря на все старания жрецов, пророков и просветителей, или это — сила природы, подобная ветру, движению земли в пространстве, которую нельзя ни преодолеть, ни изменить.

Вот облако появляется над горами… Оттуда пойдут японцы. Тонкий ветер вечера веет с юга. Синеваты вершины гор… Странный, странный мир.

Логунов вернулся к местечку, облюбованному им возле своей полуроты, и растянулся на вечерней, приятно холодеющей земле. Неподалеку от него сидели Корж, Емельянов, Хвостов и еще несколько солдат. Разговор, очевидно, начался давно, сейчас говорил Корж.

— … Все, мол, хорошо, а вот плохо, говорит Емеля, то, что воюем мы за чужие маньчжурские сопки… с какой это, мол, стати русскому человеку умирать за эти сопки и речки?! Вот, Емельянов, ты с Волги, с реки русской, великой, а я вот на этих самых сопках родился, потому что, Емеля, эти сопки те же самые, что и у нас в Приморье. Маньчжурской земли русскому человеку не надо, да чую я, что Порт-Артур Порт-Артуром, а если дать японцу волю здесь, завтра он повернет на Владивосток. Так что, Емеля, когда я здесь сражаюсь, я думаю не о маньчжурской земле, а о своей, русской. Не сомневаюсь и тебе советую не сомневаться…

Корж стал закуривать.

— Так-то оно так… — проговорил Емельянов и тоже стал закуривать.

Доктор Петров, отпуская Нину к месту боевых действий, хмуро говорил:

— Не понимаю, зачем это вам? Однажды вы уже были под пулями. Ваши родители меня за это не поблагодарят. Поедет к Келлеру Горшенин, мужчина, здоровяк.

— Я тоже здорова.

Петров поморщился и вздохнул.