Нина едва выбилась из этого потока и свернула в ряды лавчонок, торговавших табаком, длинными китайскими трубками, длинной, как спаржа, редиской и тут же седлами, ватными куртками, гробами — простыми, некрашеными и кипарисовыми, необъятной величины, испещренными резными иероглифами.

Гробы продавал толстый китаец с бледным, одутловатым лицом. Он внимательно посмотрел на Нину, как бы надеясь, что она зайдет в лавку, но потом понял, что обманулся, и равнодушно отвел взгляд.

А вот в этой лавке торгуют оконной бумагой, синей материей для халатов и мандаринскими шариками. Одни из шариков фарфоровые, другие стеклянные, розовые, белые, красные… Здесь же продают почетные павлиньи перья… Сколько всего в мире! Как мир разнообразен!

Богатые купцы в круглых шапочках с коралловыми шариками на макушках степенно стояли в глубине своих лавок; торговцы пониже рангом звонили в гонги, трещали палочками по звонким кленовым дощечкам; рядом с ними, не надеясь на все эти орудия, зазывали пронзительными голосами. Невозможно было понять, где торговцы, где покупатели, все входили и все выходили из лавок. Вдруг раздавалось хлопанье бича, звонкое «йог, йог!» — и прямо в толпу влезал мул или верблюд.

Но покупателей в лавках все-таки было мало; впрочем, Нина уже знала, что это означает: уважаемый покупатель не ходит по лавкам, уважаемый покупатель все, что ему нужно, приобретает через комиссионера у себя на дому, Но она не уважаемый покупатель, она купит сама.

Та золотистая дымка, которая стояла над Мукденом и которая так украшала его издали, теперь, в самом городе, оказалась едкой вонючей пылью, как в Ляояне, поднимаемой с земли тысячами ног.

Нина поворачивала из улочки в улочку. Здесь было грязно, почти топко, несмотря на жару, Наконец в одном из магазинов она увидела разноцветные вышивки, пестрые курмы, халаты. Халаты ее поразили — они были до того прозрачны, что их невозможно было надевать.

— Это что же, эти халаты надеваются на костюм?

— Нет, зачем же… Халат надевается прямо…

Она отложила в сторону непристойные халаты и стала рассматривать теплые, шерстяные, на вате.

Примерила. Да в них как в шубе!

На подвенечное платье купила золотистой чесучи — белого шелка не нашла.

— Мадама, твоя посмотри одеяла.

Одеяла были действительно превосходны, сшитые из ромбиков разноцветного шелка, подобранных искусно, по тонам.

Но ведь это зимние одеяла!

— О, зима тоже приходит, — сказал продавец.

И она купила — купила два одеяла. Впервые в жизни она покупала «два», для себя и для него. Что поделать с сердцем? Ей стало страшно, хотя и сладко.

«Господи, что же это такое? — подумала она. — Вот я — думала, думала, умом разметила все: то правильное, это неправильное, и все полетело неизвестно куда…»

Когда она возвращалась в лазарет, солнце склонялось к вечеру. Косые лучи придавали новую жизнь миру. Успокоенней над горами скользили облака, спокойно уходил в чащу вязов китаец с мотыгой на плече, веселее кричали дети на гаоляновой меже… «Жизнь победит всех своих недругов», — подумала Нина.

Николай ожидал ее у палатки. Он разговаривал с Вишневской, рассказывая ей подробности ляоянского боя. Вишневская похудела, пропала пышность груди и щек. Голубой блеск глаз стал печален.

Нина подсела к ним и слушала, вспоминая свою встречу с Вишневским и смерть Келлера.

— Какой чистой души человек! — сказала о муже Вишневская. — А погиб из-за Куропаткина. Куропаткин сам все время отступает, а когда муж поступил в его духе, он отрешил его от командования. Дождется, что, и его отрешат… Убийца!

Потом Нина и Николай пошли по тропинке к ручью. И тут, у ручья, Логунов сказал, что Ширинский не дал разрешения на брак.

— А обручение он может запретить?

— Обручение не может.

— Тогда… Коленька… — Она взяла его под руку, перешагнула с ним через ручей и начала подниматься на холм, откуда виднелась равнина до самого Мукдена, превращенная сейчас в сплошной лагерь русских войск.

Из чащи показался сморщенный китаец. Улыбнулся и кивнул головой, от этой улыбки лицо его исчезло в сиянии тысячи тысяч морщин и по-детски весело и счастливо сверкнули глаза. Низко над полями полетела птица. Большая, неторопливая, важная.

— Какая отличная птица, Коля!

— За добычей полетела, — сказал Логунов.

— За добычей… — задумчиво повторила Нина.

Николай повернул ее к себе и заглянул в глубину ее души. Души он не увидел, увидел ослепительно сияющие зрачки, пурпурное закатное облако в них, изумрудную сопку и себя самого.

— Я хочу, чтобы ты была моей добычей, — сказал он и поцеловал ее в губы.

Горшенин сказал Нине:

— Нашел очень подходящую фанзу. Столы придется сбить из досок собственными силами, потому что китайские столы, как вы знаете, весьма относительны…

— Какие столы, Горшенин? Одного стола вполне достаточно.

— Зачем же нам такая теснота? Сядем посвободнее… Николай Александрович согласен со мной.

С Логуновым Горшенин познакомился в один из первых приходов поручика в лазарет. Едва увидев молодого офицера, он решил — это Николай Логунов. Те же черные вьющиеся волосы, черные глаза, резкая складка губ. Подошел к нему и сказал утвердительно:

— Николай Логунов, брат Тани Логуновой!

— Знакомы с сестрой?!

Горшенин жал ему руку и тихо смеялся.

— Встретить вас имел тайное поручение, но, по правде говоря, не надеялся: армия велика.

— Санитаром?

— Так точно.

— Студент?

— Угадали.

— Давно из России? Совсем недавно? Есть известия?

— Если вы в курсе разногласий, то борьба идет вовсю.

— С разногласиями я мало знаком… — сказал Логунов, боясь, что студент примет его за хорошо осведомленного в революционных делах человека и даже, может быть, более. — Я путем здравого смысла… главным образом на уроках войны…

Горшенин был худ и угловат. Круглые с желтизной глаза смотрели весело и вместе с тем колюче, Точно студент хотя и был уверен в Логунове, тем не менее хотел найти подтверждение этой своей уверенности.

— Вы что же, — спросил Логунов, — добровольцем, чтобы, так сказать, поближе к народу?

— Думаете, хочу Пострадать вместе с народом, чтобы не быть чистеньким, когда он весь в крови и грязненький? Есть охотники до этого, я не из их числа. Народу нужно от нас другое.

… Фанза, найденная Горшениным для торжества обручения, была внизу, под холмами, в полуверсте от лазарета.

Лишь только Нина и Логунов вернулись от священника с кольцами на пальцах, к фанзе подошли Неведомский и Топорнин.

— Благословляю, — сказал Неведомский, шире раскрывая свои и без того широко раскрытые глаза.

Потом появились Свистунов, Аджимамудов, Алешенька, офицеры, которых Нина не знала и с которыми ее тут же знакомил Логунов.

Встречала всех Катя, и она же была за хозяйку.

Свистунов, приложив руку к сердцу, многозначительно кланялся ей…

— Опять наши пути встретились, Катерина Михайловна!..

— Всегда вижу с радостью своего спасителя!..

— Тише, — погрозил пальцем Свистунов, — это тайна!..

Катя опустила глаза:

— Понимаю.

Нина то вникала в общий разговор, то вдруг теряла нить, — все куда-то отодвигалось в туман, и она чувствовала только себя и Николая.

— Кто виноват в отступлении от Ляояна? — спрашивал подполковник Буланов, невысокий, плотный, почти квадратный, сидя на низком ящике, отчего казался еще ниже. — Прежде всего, я сторонник поручика Логунова… В век скорострельных ружей наступать так, как наступали наши прадеды на Балканах, смешно. Ведь есть же здравый смысл!..

— Владеть современным оружием, Алексей Севастьянович, может только народ просвещенный, — говорил штабс-капитан Григорьев. — Я утверждаю: наша надежда — на штык. В этом я согласен с Шульгой. Шульга в этом смысле смотрит правде в глаза: мужик наш дик. Японец вырос в своей японской теплице — гейши, стишки, тропическое солнце, — силы у него маловато, он из ружей и пуляет, а нашему мужику если не вилы и рогатины, так уж штык.