Нашел жену и десятилетнего сына. Стоя на коленях, охватив его ноги, жена и сын смотрели ему в лицо.

— Вернулся! — прохрипел Яманаки и, сняв котомку, где было спрятано оружие, опустился на циновку.

Дочь отсутствовала. Шестнадцатилетнюю девушку уступили в работницы Сакате.

— За какую сумму? — спросил отец.

— За гроши… что поделать — голод!

Саката, надеявшийся, что неспокойный самурай погибнет на полях сражений, естественно, не обрадовался его возвращению. Ему чудилось: мрачный человек сидит в своем доме, никуда не показывается и злоумышляет против него.

Саката стал плохо есть и спать. Наблюдая в роще за рабочими, боялся, что из-за дерева выскочит старый друг и прикончит его без дальних слов. Наконец решил прекратить тягостное состояние, нанял молодцов, те ночью проникли в дом Яманаки и зарезали самурая вместе с его женой. Мальчик успел бежать.

История эта не долго хранилась в тайне. Раньше других о ней узнала дочь зарезанных, служившая у Сакаты.

— Теперь все будет спокойно, — похвалилась хозяйка девушке и провела ладонью по шее. — Слишком неспокойный человек!

И вот ныне сын Яманаки и сын Сакаты служат в одном полку.

Именно об истории своего отца капитан хотел поговорить с Юдзо. Разве можно забыть, что отец Сакаты подлый убийца? И не посоветуется ли лейтенант с генералом Футаки, который, как известно, придерживается старинных нравов, по поводу просьбы капитана?.. Конечно, Яманаки убежден, что он, Яманаки, скоро погиб нет, к этому он будет прилагать все усилия, но даже и короткое время невозможно переносить мерзости Сакаты, который старается всячески очернить своего недруга перед командиром полка. Вчера Саката донес, что солдаты батальона голодали из-за нераспорядительности Яманаки. Что японские солдаты голодают, известно всем в армии и многим за пределами армии. Но они голодают не потому, что нераспорядителен Яманаки или другой подобный ему офицер, а потому, что не прекращаются комбинации между армейскими чиновниками и торговцами, снабжающими армию. При чем здесь нераспорядительность Яманаки, когда из двухсот корзин с провиантом сто оказались с древесной трухой и мхом?! Доносчик же сообщил командиру полка так, будто Яманаки продал часть провианта. Отвратительно сражаться с таким человеком, как Саката!

Просьба у Яманаки такая: его или Сакату отчислить из полка.

За палаткой раздался голос Маэямы, приподнялась входная пола.

— Поздравляю вашу роту с победой!

— Да, да, — проговорил Яманаки. — Вы знаете, я счастлив, как никогда. Мой двоюродный брат погиб в китайскую войну при взятии Порт-Артура. Когда мы возвращались на родину, я подошел к его могиле и сказал: «Брат, я возвращаюсь в Японию, мы бились вместе, я уцелел, ты — пал. Но не печалься, ты остаешься лежать не в чужой земле, земля Ляодунского полуострова отныне принадлежит нам». По пути в Японию я узнал, что полуостров у нас отобран. Это был страшный день. Я вторично потерял брата и его душу. Сегодня я мстил.

Капитан вышел из палатки, бережно унося лист с автографами.

Юдзо лег и сказал:

— Я уважаю Яманаки, он честный солдат, Он видит мир таким, каким научили его видеть. Но все-таки я не могу не сказать: дикие чувства!

Маэяма присел около лейтенанта на колени. Может быть, следовало пожалеть друга и не высказывать своих мыслей, но Юдзо не мог молчать.

— Дикие чувства, — повторил он, — хотя и широко распространенные среди нас. Что такое война? Почему она отравляет сердца? Капитан Яманаки хочет умереть! Солдат своих мы воспитываем так, чтоб они все хотели умереть! Какое-то невероятное, опустошающее душу варварство! Нравы, обычаи, общественная мораль основаны на том, что человек должен торопиться умереть. Вы считаете, что в этом умонастроении — высшее доступное человеку совершенство? Так ли это, Кендзо-сан? Пройдет двадцать лет, Мицуи и Ивасаки сотрут вас в порошок вместе с душой Ямато и прочей поэзией…

Маэяма молчал. Он думал, что увидит иным своего друга после первого боя. Но друг говорил то же, что всегда, в сотый, в тысячный раз!

— Смысл ваших речей, — сказал наконец Маэяма, — как всегда, тот, что человек должен любить жизнь. По-моему, человек должен любить одно: правильно действовать в жизни. Во всяком случае, это касается нас. Жить будут другие.

— Ах, другие! Мой денщик Ясуи — резервист первого призыва. У него больная жена и трехлетний ребенок. Я узнал, что он очень любит свою жену. Она у него совсем девочка, он показывал мне ее фотографию. Они одиноки и бедны. Ясуи ушел на войну, — значит, его жена и ребенок умрут с голоду. Накануне его отправки в полк бедная женщина продала на базаре свое последнее кимоно и купила чашку рису и вязанку дров. Она не могла не устроить в такую торжественную минуту прощального пира своему мужу. Она поджарила ему несколько горстей риса, и они их съели вместе, печальные и любящие. И он ушел. Он уверен, что жена и дочка уже умерли. Кто же будут эти другие, которые будут жить?

Юдзо повернулся на одеяле и протянул руку к коробке с папиросами.

Маэяма хотел сообщить радостное известие, что армия будет наступать, что дивизии Ниси предстоят славные дела, а генералу Окасаки — тем более. Но ничего не сказал: мысли Юдзо были слишком далеки от всего этого. Маэяма тоже закурил. Он начинал испытывать раздражение. Что же это такое? Человек откровенно высказывается против учения, которое японца делает японцем?

Куроки наступал. Сорок шесть тысяч человек, сто восемь орудий. Наступал по трем узким долинам, по труднопроходимым тропам. Он говорил своему начальнику штаба генерал-майору Фудзи:

— Блестящий случай для Куропаткина запереть две долины и обрушиться на третью превосходными силами. Как вы думаете — сделает?

— Должен сделать! — говорил Фудзи.

— Нет, не сделает, — щурился Куроки, — не сделает!

Непосредственно против Куроки был отряд Келлера, 10-й корпус Случевского и дополнительные отряды Грулева и Любавина. Больше шестидесяти пяти тысяч при двухстах пятидесяти орудиях.

Куроки знал силы врага и его удобные позиции, но не смущался. За время войны он убедился, что генералы царя Николая не любят и не умеют наступать, что наступательная война противна их духу и стратегии и, кроме того, они не очень крепки порой даже в отстаивании безусловно сильных позиций.

Куроки пригласил на совет своих генералов: Хасегаву, Инуйэ и Ниси. Генерал Футаки, непременный член всяких совещаний, был тут же. Он сидел в стороне, курил сигареты и прислушивался к шуму ветра в дубах над палаткой маршала, когда-то новенькой, а теперь полинялой, истрепанной дождями и ветрами, обычной солдатской палаткой.

Проводив на совет Футаки, Маэяма пошел вдоль ручья. Приготовления к бою настраивали его торжественно.

На берегу сидел лейтенант Мацумура и целился в ветку туи. Он то спускал курок, то вновь взводил его.

— Помните слова поэта: «Спускать курок так мягко и бесшумно, как иней ложится в холодную ночь…» — проговорил Маэяма.

Куст туи до половины был голый. Плотная, плоская, точно штампованная из свинца, ярко-зеленая ее хвоя привлекала мух с длинными, перламутровой окраски крыльями. Они садились на куст и вились вокруг людей. Муха с красными крыльями села на красный полевой клевер и слилась с ним. Птица, распластав крылья, пронеслась над поляной. Мир был деятелен и обманчив в своей жизни. Смерть была вернее. Грустная, печальная необходимость родиться, чтобы умереть. Не лучше ли в жизни не задерживаться?

«Тот строй, который слагается в душе японца, не есть ли самый высокий? — думал Маэяма. — Он подводит итог всему существующему. Оно эфемерно, оно проносится, оно не существует, оно только мелькает. Зачем же Юдзо пытается своими руками ухватить то, что проносится и не может существовать более мгновения?»

— Мацумура-сан, — проговорил Маэяма, — у меня есть предчувствие: я буду убит.

— Несомненно, я — тоже.

— Но, мне кажется, я буду убит скоро, может быть — завтра…