А что, если Мищенко махнул на все рукой и уехал в Мукден?

Из фанзы Мищенки вышел казак с парусиновым ведром. Колодец был тут же, и казак долго в сумерках возился у колодца. Через четверть часа в бурке на плечах показался сам Мищенко. Увидел Нину в одном платье и закричал:

— Вы что же! Ведь холод! Не беспокойтесь, я не уеду, пока не увижу его. Накиньте на себя мою бурку.

— Мне не холодно, — сказала Нина, с трудом разжимая челюсти.

— Не надо приходить в отчаяние.

— Я очень далека от отчаяния. Он мне говорил о России. Но разве Россия нуждается в этом? — Нина дрожала мелкой дрожью.

— Черт возьми! — воскликнул Мищенко. — Братец, — приказал он казаку, — горяченького чайку… Барышня замерзла.

— Разве Россия нуждается в смертных казнях? — говорила Нина, и зубы ее стучали, а глаза были страшны.

В восемь часов утра Мищенко отправился к Куропаткину. Вдалеке за ним шла Нина.

Во дворе куропаткинского дома дымился самовар. Горбоносый прапорщик разносил денщика, Мищенко прошел мимо прапорщика и исчез в дверях, прапорщик бросился за ним.

Солнце взошло, стало тепло, но Нине было невыносимо холодно. Тысячу раз казалось ей, что Мищенко выходит, но Мищенко не выходил. Показался полковник с вислоухим лавераком на ремне. Собака рвалась с ремня, а полковник дружески уговаривал ее.

За стеной, у которой стояла Нина, беседовали денщики.

— А он что? — спрашивал один.

— Доставь мне, говорит, и все. А откуда я ему доставлю?

— Так и не приехала подвода?

— До сих пор не приехала.

Мищенко вышел из дому как-то сразу. Нина увидела его уже во дворе. Неужели она забылась? Он оглядывается. Увидел ее, поправил пряжку шарфа.

Нина не могла сдвинуться с места. Мищенко подошел, подхватил ее под руку…

— Почти победа, пять человек! В том числе и ваш жених! Да, да, только, ради бога, не умирайте от радости. Спрашивает меня: «О чем доложите, Павел Иванович?» Отвечаю: «Приговор в исполнение привести не мог». — «Почему?» — «Арестованные не были доставлены своевременно». — «Не понимаю!» — «Ваше высокопревосходительство, говорю ему, несоответствие приказов: повезли в другую сторону». А потом, оказывается, ему ночью многие звонили… Боевые офицеры, шутка ли! Я его еще полчаса убеждал… Встал, уперся руками в стол: «Логунова, говорит, вам даю — кадровый офицер! Сбили его с толку. Мальчишка, нестоек».

— Мальчишка, нестоек! — прошептала Нина, не понимая слов, а понимая только, что Николай останется жив.

Мищенко продолжал рассказывать, но он не рассказал всего, и Нина в эту минуту душевной сумятицы не дала себе отчета в том, что о Топорнине Мищенко не упоминает.

А двоих учителей — Керефова и Топорнина — Куропаткин не помиловал. Он так и сказал: «Об учителях не просите». И Мищенко понял, что просить далее бесполезно, что угнетенное состояние Куропаткина после Шахэ, о котором было известно в армии, разрешается именно в этом приговоре…

Логунов и Топорнин просидели до обеда, ожидая всех тех действий, которые должны были привести их к концу, Но по двору по-прежнему ходил часовой, три других по-прежнему стояли и не сводили глаз с фанзы.

— Задержка… — говорил Логунов. — Как ты думаешь?

В час пришел Брыткин и доложил, что поручику Логунову идти за ним.

«Разве поодиночке?» — подумал Логунов и вопросительно посмотрел на Топорнина. Тот махнул рукой.

Логунов прошел в соседнюю фанзу, там было накурено. Комендант штабс-капитан Тахателов в китайской ватной куртке спорил с кавалерийским поручиком.

— Поручик Логунов… — сказал Тахателов и протянул ему руку, — поздравляю… одним словом… Черт его знает, а ведь висели на волоске.

— Что? — хриплым голосом спросил Логунов.

— На все четыре стороны! Но заслужить! Заслужить прощение. Вот прочтите и в том, что вы освобождены, распишитесь.

Логунов прочел распоряжение, но не вник в него, он понял только последние слова: «… а посему поручика Логунова помиловать».

— Надоели мне ваши хунхузы! — сказал Тахателов кавалеристу. — Упущение ли, безобразие ли — во всем у вас виноваты хунхузы.

— А Топорнин… поручик Топорнин? — заикаясь, спросил Логунов.

— Тут, батенька… по-старому. Сказано — доставить к вечеру.

Логунов вышел во двор. У него мелькнула мысль: отказаться!

После той ночи, которую он прожил вместе с Топорниным, уйти, а Топорнина оставить?!

— Вот это, — шептал он, — вот это…

Он прошел в фанзу, в которой провел столько дней, и обнял Топорнина.

— Меня помиловали… Что делать, Вася?

Топорнин кашлянул, лицо его жалко сморщилось.

— Когда тебя вызвали, я так и знал.

Топорнина увезли под вечер. Приехала крытая парусиной подвода, поручик сел вместе с незнакомым штабс-капитаном.

— Вы садитесь сюда, тут удобнее, — сказал штабс-капитан, показывая на охапку сена.

Штабс-капитан, очевидно, чувствовал неловкость и, чтобы не разговаривать с осужденным, усиленно курил и смотрел в отверстие.

Подвода направлялась на восток, и Топорнин, сидевший спиной к повозочному, видел склоняющееся над равниной солнце.

И когда прибыли в назначенное место и поручик ступил на землю, солнце было уже совсем низко и висело алое над миром…

— А солнце-то красное, — сказал Топорнин штабс-капитану и пошел к бугру, у которого стояло пол-отделения стрелков.

«Какого полка?» — подумал Топорнин, хотел спросить, но не спросил.

К Добрыниной вернулся муж. Это было в декабрьские сумерки. Она сидела у окна и, ловя последние лучи скудного петербургского света, латала штанишки трехлетнему сыну. В последние месяцы к Добрыниной нередко заглядывали посторонние. Заглядывали обычно ближе к ночи; входили в комнату, садились за стол, вынимали из кармана бутылку, простенькую закуску, косились на чисто прибранную постель и на мальчиков, спавших в углу. Иногда захожему обстановка не нравилась, и он предлагал Добрыниной уйти с ним. И она уходила, повесив на дверь замок и отдав ключ соседке — тете Пане.

— Я, тетя Паня, на часок.

На этот раз посетитель остановился под окном, в комнату не зашел, а у Добрыниной было так скверно на душе, что ей и головы на него не хотелось поднять. Мужчина долго стоял и смотрел, а она упрямо шила и не обращала на него внимания. Тогда он прошел в комнату.

— Ты что же, Феня! — проговорил гость.

Феня вскочила, всплеснула руками и без звука припала к груди вошедшего.

Он прижимал ее к себе левой рукой и приговаривал:

— Вот, значит, как… не думал не гадал, а вернулся, Комната-то поменьше стала, а? Или это мне так видится после маньчжурских полей? А мальцы как?

— Старший Борюшка гуляет, а младшенький спит. Ему, Шура, десять месяцев. Вон какой большой, отсюдова и досюдова. Садись, милый, что стоишь? С дороги — и стоишь… — Она со страхом косилась на пустой правый рукав добрынинской шинели.

Придвинула стул, подняла мешок, брошенный мужем на пол, отнесла его к окну. Побежала к самовару.

— Ты не суетись, — сказал Добрынин.

— Шура, — она притронулась к пустому рукаву. — Шура мой!

— Под Ляояном! Слыхала, есть такой город в Маньчжурии? Да, всего довелось хлебнуть…

Левой рукой он вынул из кармана жестянку, ловко прижал ее к столу, ловко открыл; там лежала махорка и сложенный в гармошку газетный листок.

Феня сделала было движение помочь ему, но он сурово повторил:

— Не суетись!

На кухне, когда она ставила самовар, тетя Паня спросила:

— Кто это у тебя? — Фенины гости редко пили чай.

— Боже мой, тетя Паня! Шура же вернулся!

— Ну, спас тебя бог, — сказала Паня.

— Тетя Паня, он без руки… вот что с ним сделали.

— И без руки — муж. А угостить его, поди, нечем?

— К Дурылину побегу.