— Тут все ясно, — тихо сказал Семенов, — у командующего осторожный способ выражаться. А так все ясно: он не одобряет быстрого израсходования резервов. Без резервов же нельзя продолжать боя — значит, нужно отступать.

— Совершенно правильно, — согласился Кашталинский, — отступать! Сейчас вы рассуждаете, как командир отряда.

За Вишневским послали двух казаков.

Полк Вишневского шел колонной, взвод за взводом. Дорога была извилиста. Вокруг подымались крутые сопки. Где-то над ними веял ветер, а в узкой долине воздух был неподвижен и тяжел.

Лапшин ехал рядом с полковником, обсуждали смерть Келлера. Вишневский держался того мнения, что война кровава и что ни в одной из войн Россия не теряла столько офицеров, сколько сейчас.

— Это, конечно, грустно, — сказал Лапшин, — но согласитесь, что вам не приходится особенно сожалеть о смерти графа. Мог действительно закатать вас под суд.

Вишневский тяжело вздохнул. В самом деле, как ни жалко человека, но уж бог с ним.

Казаки нагнали Вишневского на малом привале: генерал Кашталинский вызывал его немедленно в штаб, в Ляньдясань.

Вишневский передал командование полком командиру 1-го батальона и рысцой в сопровождении казаков протрусил в штаб.

— Ни пуха ни пера! — крикнул ему вдогонку Лапшин.

В Ляньдясань Вишневский приехал ночью. Начальник штаба спал за столом. Пятилинейная лампа освещала черные с проседью волосы Семенова и пальцы, сжатые в кулаки.

Вишневский кашлянул. Кашель не разбудил усталого человека. Тогда Вишневский дотронулся до его локтя.

— А, это вы, — сказал Семенов. — Относительно вас есть приказ Куропаткина. Я, знаете ли, никогда не читал таких приказов. Вы отрешены от должности.

Семенов видел, как у Вишневского опустилось лицо, как тяжелые щеки стали еще тяжелее, а губы запрыгали.

— Ваш полк будет расформирован. О нем сказано так, что «после всего происшедшего полк не имеет права на существование в среде армии». Распишитесь в получении приказа.

Семенов положил перед Вишневским одну бумажку, потом вторую. Потом дал перо.

Вишневский все выполнил. Он молчал, у него отнялся язык. Весь мир стал вверх ногами. Значит, Келлер все-таки успел. Руки дрожали. Подпись вышла ни на что не похожая. Семенов долго сомнительно приглядывался к ней, затем сунул бумажку в папку.

— Что мне теперь делать? — спросил чужим, свистящим голосом Вишневский.

— О дальнейшем мне не известно ничего. Вы отрешены. Все.

Вишневский козырнул, неловко повернулся и грузно, точно раздавливая землю, вышел из фанзы.

Сел на коня и поехал, Никто его не сопровождал.

Неведомский двигался впереди своей батареи. Дорога была, как все китайские дороги, узка, ухабиста, камениста. Над ней висело раскаленное солнце. Неведомский тихонько насвистывал. Опять был удачный бой. Опять победа давалась в руки. И опять вместо победы поражение.

Но все происходило так, как и должно было происходить в армии николаевской империи. И хотя Неведомский не удивлялся, он, свидетель и непосредственный участник событий, не мог подавить своего возмущения. Хотелось всему русскому народу, всей России рассказать о том, что было сегодня.

Кроме того, он тяжело переносил гибель Логунова. Правда, гибель Логунова шла в тот же страшный счет самодержавию, по которому оно должно было в конце концов уплатить, но это нисколько не облегчало горечи.

— Выпить хочется, — сказал Топорнин, догоняя на тяжелой артиллерийской лошади капитана. — Ты как хочешь, Федя, а отпусти меня на несколько дней в Ляоян.

— Я думаю, что Куропаткин вернет нас в корпус, и тогда мы все окажемся в Ляояне. Хотя я не сторонник твоих питий, но жажда естественна у того, кто идет с поля сражения.

— С поля поражения, Федя! Скажи, всегда ли в русской армии было такое безобразие с пушками? Ведь это к небу вопиет!

Неведомский усмехнулся.

— Накануне Бородинского боя начальник русской артиллерии генерал Кутайсов отдал приказ. В приказе были, между прочим, следующие слова: «Артиллерия должна жертвовать собой. Пусть возьмут вас с орудиями, но последний картечный выстрел выпустите в упор. Если б за всем этим батарея и была взята, хотя можно почти поручиться в противном, то она уже искупила потерю орудий». Понимаешь?!

— Черт возьми! — Топорнин сдвинул на затылок фуражку. — Вот это слова солдата! Нет, в Ляоян, в Ляоян! Стряхнуть кошмар… Но даже не в этом дело. Надо Нефедовой рассказать о Логунове. Святая смерть! О такой смерти нельзя молчать. Может быть, у нее есть фотография. Напишем статью и пошлем с фотографией в «Русь».

Офицеры долго молчали. Справа из лощины вытягивались стрелки. Одни солдаты несли винтовки на плече, другие на ремне за спиной. Мешки, скатки, котелки — все было в этой жаре увесисто, ненавистно. Двуколки и парные повозки гремели по камням, нагруженные имуществом, а поверх имущества — солдатами. После очередного поражения унтер-офицеры и офицеры были равнодушны к подобному нарушению дисциплины.

Дорога повернула на север.

В лощине у ручья лежали и сидели стрелки. Вглядевшись, Неведомский узнал огромную фигуру Емельянова, который нес в руках два котла с водой так же просто, как другие носят ведра.

— Емельянов! — крикнул он, подъезжая. — Ну что, здоров?

— Здоров, ваше высокоблагородие. Меня пуля не берет. А вот наш поручик…

— Все знаю, братец.

— По-христиански! — возвысил голос Емельянов. — За нас! Никого не допустил. Ведь были еще офицеры. Нет, говорит, это мое дело.

— А где батальонный?

— Уехал, сказывают, к генералу.

— Ну, иди, хозяйничай, Емельянов.

Топорнин в поисках тени открыл, что ручей вытекает из каменного ущелья — небольшого, круглого, с трех сторон прикрытого отвесными скалами. В ущелье ручей прыгал прямо со скалы. Солдаты, скинув сапоги и рубахи, стояли под водопадиком.

— Молодцы! До всего додумается русский солдат. Какой роты?

— Первой, ваше благородие.

— Поручика Логунова?

— Так точно.

— Что же это вы, подлецы, потеряли своего ротного командира?

— Ваше благородие!.. — воскликнул Корж.

— Да что там «ваше благородие!» Разве в таких случаях можно слушать приказания? Схватили в охапку и понесли. Эх вы! — Топорнин стал раздеваться.

— Ваше благородие, — обиделся Корж, вспоминая бой в ущелье, Логунова в последнюю минуту, свое желание остаться с ним. — Ваше благородие, поручик посмотрели, приказали — и все! Разве ослушаешься?

Топорнин не отвечал. Скинул сапоги, рубашку, потом подумал и скинул штаны.

— Так легче, — одобрительно заметил Хвостов. — А нашего ротного командира никто в роте не забудет. Настоящий был человек.

— Городской? — спросил Хвостова Топорнин, заметив, как свободно говорит солдат.

— Так точно. Питерский.

— Вот оно что. Ремеслом занимался?

— Так точно, мастеровой. Слесарь.

— Так, так. — Топорнин внимательно посмотрел на Хвостова. — Люблю слесарей, — умное дело. — Он стал под струю. В первую минуту холод пронизал его, но потом стало легко, просторно и очень хорошо.

— Так точно, ваше благородие, работа требует смекалки.

— Разрешите спину потереть, — сказал Корж, — вся серая, как шкурой покрытая.

— Пыль и грязь чертовская. Три.

— Мы друг друга уже как в бане попользовали.

Корж тер спину поручика. Шумел водопад, в тон ему звенел и шлепал в каменном ложе ручей, громко раздавались голоса.

— Ваше благородие, — осторожно сказал Корж, — нашего поручика нет, поэтому разрешите спросить: что ж это такое? Солдат сомневается.

— В чем солдат сомневается?

— Ваше благородие, что это такое: измена, или что? Японца бьем, бьем, а потом смотрим, он уж взял верх. Все кричат: с флангу, с флангу! А почему он с флангу! Почему мы не можем взять его с флангу? Вот с поручиком Логуновым мы взяли его с флангу так поверите ли, одна крошка от него осталась. Опять-таки патронов не хватило!

Топорнин повел плечами. Минуту он молчал, потом сказал тихо: