— Вы — пошляк! — с отвращением произнес Топорнин.

— Господа! — воскликнул Свистунов.

— Не прикрывайте воинским долгом свою нагаечную душонку. Кого хотите из солдата сделать? А солдат прежде всего — человек!

— Пойдем, Толя. — Шульга встал. — Ведь он всю армию позорит.

Тальгрен, высокий, нескладный, пошел за ним. Топорнин услышал обрывок фразы:

— … я бы с него, сукина сына, не только погоны, я бы с него штаны…

Свистунов вынес из палатки коробку с сотней папирос, раскрыл, набил портсигар.

— Нельзя сказать, чтоб я очень любил этих господ… но, батенька мой, вы такое про оружие сказанули!

— Черт знает как это получилось! Но для чего Шульге нужна любовь солдата к винтовке? Благоговение к оружию — у этих господ один из элементов в системе воинской муштры. А потом они погонят своего вымуштрованного, одураченного солдата усмирять крестьянина и рабочего. — Топорнин помолчал. — Вот если бы святое дело защищать, тогда оружие свято…

Должно быть, после всего случившегося Свистунову было неудобно дать Топорнину солдат для обучения. Он курил, молчал и смотрел вдаль, на сопку Маэтунь, острым гребнем плавившуюся в солнечном свете. Под соснами становилось все жарче.

— Логунов… — сказал он задумчиво, — офицер был настоящий, на него я мог положиться, солдаты его любили и умирать с ним просились. А это уж высший орден для офицера, когда солдат просит: «Дозвольте, Вашбродь, умереть с вами!» И тот тоже был затронут: об общественном мнении в армии думал! И может быть, даже еще о большем. Но не думаю я, чтоб это было правильно.

С солдатами в этот день Топорнин все же занимался. Свистунов выделил пять человек, среди них Хвостова, и Топорнин повел их на батарею.

Старшим в пятерке он поставил Хвостова, которому, как слесарю, легче всего было постигнуть артиллерийское дело.

Пушки располагались в лощине, прикрытые подковкой сопок. Сопки были голы, трава на них выгорела, в лощину стекал знойный воздух. Но Топорнин не замечал жары. Он занимался с солдатами с таким увлечением, с каким не занимался никогда.

Неведомский сказал ему: «Час настал!» Разве Топорнин не сумеет научить их не только стрелять из пушек, но и более важным вещам?!

И Свистунов, и Логунов мало обращали внимания на строевые учения. Солдаты в роте ходили хорошо, как могут ходить толковые, понимающие свое дело люди, но они не имели того блеска автоматизма, который большинство офицеров считало вершиной солдатской выучки.

Когда в роту пришел новый командир, он быстро понял, что в полку существует два течения. Одно — от Ерохина, не имевшее никаких корней в начальстве, другое — усиленно насаждаемое Ширинским: строй, фронт, шагистика — что являлось общепринятым в царской армии. Впрочем, сам Тальгрен иначе и не понимал службы. Ерохинские затеи казались ему опасной чепухой.

Старый его сослуживец и начальник Шульга повел его в гости к командиру полка, и там, в домашней обстановке, Ширинский лично просил Тальгрена навести порядок в роте, находившейся под тлетворным влиянием поручика Логунова.

— О штабс-капитане для вас буду ходатайствовать при первой возможности, — обещал Ширинский.

Хотя на носу было генеральное сражение, Тальгрен решил навести порядок в роте немедленно; не к бою он ее думал готовить, к бою ее готовить он, по правде говоря, и не умел, — а решил навести порядок так, как наводило его большинство царских офицеров.

Опять-таки всем офицерам было известно, что для наведения порядка в роте надо иметь прежде всего крепких фельдфебеля и унтеров. Именно они приводят солдат в «христианскую веру», а уж командир роты осуществляет, если потребуется, верховную расправу.

Тальгрен призвал к себе Федосеева.

— На сверхсрочной? Матери даже немножко помогаешь? Молодчина! Федосеев, чтобы старым штафирским духом не пахло в роте, понял? Чтобы рота была такая, какой положено быть роте в царской армии. Чтобы солдат, чертова кукла, понимал, что он солдат и не панибратствовал с офицером! Понял, дружок? Кого ты поставишь артельщиком?

— Ваше благородие, я уже кумекал… и, думается, что лучшего, чем Жилин, не найти. Оборотистый, мамаша лавку содержит…

— Предупреди его, чтобы мне очищал не меньше трехсот рублей, как во всякой роте, понял?.. Иначе шею сверну.

Федосеев сделал на цыпочках шажок и сказал вполголоса:

— Ваше благородие, раньше у нас было сущее несчастье. Так строили отчетность, что хоть святых выноси…

— А ты что же, тоже ничего не имел? — полюбопытствовал Тальгрен.

— Истинный Христос, ни рубля. Из других полков смеялись: что ты за фельдфебель, над тобой солдатня началит… А ничего нельзя было, потому что полковник Ерохин, а потом поручик Логунов…

— Теперь будут другие порядки… наши, царские, понял?

— Так точно, ваше благородие, понял.

— Пятьдесят рублей будешь иметь, разрешаю. Но чтобы рота у меня по струночке, понял?

— Так точно, ваше благородие. — Федосеев вытянулся, лицо его было сурово, преисполнено рвения, но вместе с тем выражало радость — наконец-то!

В шесть часов утра Федосеев стал делать роте утренний осмотр: руки, шея, уши чисты ли? Обмундирование в порядке ли?

Теперь Федосеев чувствовал себя при деле и на месте. Раньше, при Логунове, он что значил? Ничего. Звался фельдфебелем, а толку от его фельдфебельства не было никакого. А сейчас он всем покажет, что значит фельдфебель Федосеев!

— Сапоги чтоб у меня были начищены. Ваксу унтерофицерам найти и мне доложить. Поняли?

Потом вел роту на прогулку. Вел через каменные осыпи, распадки, изматывая солдатские силы. Он недумал, что эти силы пригодятся в близком бою, он делал привычное дело: наводил порядок, — а для этого нужно было солдат довести до полного отупения.

После вечерней переклички Федосеев опять вступал в свои права.

— Слушай мою команду, — кричал он зычным голосом. — Отделенные командиры… шаг вперед!

И когда отделенные выходили, Федосеев начинал муштровать роту:

— Направо! налево! кругом! лечь! встать! бег на месте! стой! Лечь! встать! направо! кругом! лечь! встать!

И так полчаса, час, доводя солдат до одури и следя, чтобы за каждую ошибку отделенный наносил виновному полновесный удар кулаком по лицу.

— Вы у меня будете солдатами, чертовы куклы! Командир роты приказал, поняли?

Наконец через несколько дней к утреннему строю пришел сам Тальгрен. Скомандовал «смирно», прищурившись, осмотрел строй и зловеще-спокойным голосом обратился к взводному командиру Куртееву:

— Кто этот мерзавец, что у тебя после команды «смирно» шевельнулся в строю? Скомандуй этому подлецу шаг вперед.

Куртеев скомандовал:

— Емельянов… шаг вперед…

Тальгрен сразу же после прихода в роту обратил внимание на Емельянова. Солдат поразил его своей мешковатостью. Конечно, мешковатость Емельянова была совсем не той мешковатостью, с которой по приезде в полк встретился Логунов. Теперь это был неуклюжий, но по-своему очень ловкий солдат, движения которого хотя с точки зрения строевой красивости и были нехороши, тем не менее отличались целесообразностью и экономностью.

— Ну, братец ты мой, — сказал Тальгрен, — у тебя не винтовка в руках, а дубинка. Так у меня не проживешь. У меня, братец, по струнке… Понял?

Огромный солдат стоял против тощего поручика и смотрел на него угрюмым взглядом.

— Ты и смотреть не умеешь, — сказал Тальгрен. — Разве так смотрят на офицера? Федосеев, чтоб к завтрашнему дню ты обучил его смотреть на офицера.

После этого разговора на душе Емельянова стало мрачно. В последнее время военную службу он понимал так, что она — дело не хуже и не лучше всякого другого, ее можно уразуметь и толково исполнять, а теперь военная служба снова предстала перед ним как дело, которое он никак не может ни понять, ни тем более исполнить.

Емельянов мрачно сидел в распадке на глыбе сухой, окаменевшей земли, когда его и Куртеева позвал Федосеев.