Грифцов присел рядом с ним.

— Общее письмо я подписал, — сказал Дубинский, с трудом двигая челюстью, — а своего не успел написать… Матери надо… маме… Неужели так и не напишу?..

Перед ним лежал листок бумаги и карандаш. Взял карандаш и выронил.

— Я за тебя напишу… куда?

Грифцов писал, шепотом произнося каждое слово: «Дорогая моя мама, я не мог отказаться и оставить своих товарищей…» Писал, а сам все прислушивался к тому, что делалось в коридоре. Десять минут назад, над трупом Короткова, он разговаривал с Годуном: «Надо известить доктора… Снести записку!» — «Есть у меня один конвойный, — сказал Годун, — Шаповалов, очень меня уважает за то, что я был фельдфебелем. Если черт не помешает, доставит…»

И вот теперь Грифцов все прислушивался, не раздадутся ли в коридоре шаги Быкова.

Наконец они раздались.

Дубинский сначала сопротивлялся. Грифцов проговорил раздельно:

— Слушай меня… Противоядие дает тебе не жандарм, а я. Я требую, чтобы ты вернулся к жизни и служил рабочему классу…

Дубинский опустил руки и уступил. Доктор побежал в шестую камеру, но ее обитателям уже не требовалась помощь.

Утром начальство обходило камеры. Носками сапог перевернули Короткова, чтобы удостовериться в его смерти.

— Полностью преставился, — заключил Квасков.

Надзиратели не были ни потрясены, ни удивлены, ни, тем более, напуганы.

В хмурый осенний день, когда в помещениях тюрьмы было темно, читать было невозможно и в камерах спорили обо всем, о чем можно было спорить: по теории и практике революционного движения, о внешней политике России, о положении на Дальнем Востоке, и в частности в Маньчжурии, — в этот день Грифцов узнал, что пригнали партию каторжанок и что в этой партии Настя Епифанова. Грифцов взволновался и сейчас же передал Насте в женскую каторгу записку. Ответ получил на третий день. Настю долго не брали, — должно быть, старались выследить, кто с ней связан, а когда арестовали, сразу состряпали обвинение к повешению… «Думали — запугают и я начну выдавать направо и налево. А я решила: пусть вешают. Ненавижу их до смерти, лучше умру, чем услужу чем-нибудь. Десять лет каторги!.. А Епифанова моего, думается, уже нет в живых… У меня душа такая, Антон Егорович, что я им ничего не прощу..»

Грифцов читал и перечитывал страшное письмо и вспоминал все то, что произошло на юге. Казалось, было это очень давно, а на самом деле так совсем недавно.

Женская каторга находилась пока тут же, за одной стеной, что считалось недопустимым; со дня на день арестанток должны были увезти. Надо спешить с побегом, иначе не захватишь Настю с собой!

Накануне престольного праздника, когда офицеры, надзиратели и остальное начальство перепьются, двенадцать политических каторжан, захватив винтовки, вырвутся из острога и уйдут в тайгу.

Столяр, которого так яростно порол Квасков за злосчастную квашенку, сделал деревянную модель винтовки, и Годун обучал обращению с ней участников будущего побега.

Политические по-прежнему ходили в своих костюмах; халаты были свалены в комнате дежурного надзирателя до особого приказа. Телесного наказания к политическим не применили, но, все понимали, что живут на краю пропасти, до первого случая.

И этим случаем оказалась Настя.

Женский корпус был невелик, и не вся партия вновь прибывших разместилась в нем. Настю поселили в землянке.

Она обрадовалась. Землянка все же не настоящая тюрьма. Поселили ее в землянке одну, и этому она тоже обрадовалась: все хотелось ей в тишине вспоминать — как встретилась она с Епифановым в кружке, как вышла замуж, как жили они, спорили, часто не соглашаясь друг с другом. Иной раз и не разберешь: муж они с женой или товарищи по кружку? Иной раз доспорятся до того, что и лечь в одну постель хоть и хочется, да неловко… А ведь как крепко любили друг друга… И вот поднялся он на борьбу… Может быть, она, Настя, виновата в том, что он взял в руки револьвер… Но… вина ее в том или заслуга?.. Она стояла у входа в землянку, против нее был забор, над ним уклонялось вечереющее солнце. Слева, в будке над частоколом, торчал часовой… Вот как окончилась их жизнь! Епифанова не помилуют… Тогда же Настя разговаривала с адвокатом Андрушкевичем. Ей показалось, что Андрушкевич даже доволен тем, что Епифанов присужден к смертной казни, до того адвокат был веселый, говорливый и румяный. «Само предание военному суду, понимаете ли, незаконно, — весело объяснил он. — На основе Устава уголовного судопроизводства и сенатских разъяснений, распоряжение министра внутренних дел о предании Епифанова и других военно-окружному суду — сущий произвол. Я говорю председателю суда: требую от имени подсудимых и защиты объяснить мне, почему свыше сорока человек рабочих-демонстрантов, вышедших протестовать против воистину вопиющего дела, когда их жен и сестер пожарные в течение нескольких часов поливали из шлангов ледяной водой, — почему эти рабочие предаются военному суду?» — «Епифанов-то ведь стрелял в человека», — сказала Настя. Андрушкевич спохватился: «Что касается вашего мужа, вы правы, но для него я буду добиваться смягчения участи…» Добился ли он чего-нибудь?.. Нет, наверное, ничего не добился.

Она стояла возле землянки, а мимо проходил Квасков.

— Встать! — закричал он.

Настя стояла, зачем же было кричать ей «встать»? Она до того ненавидела всех жандармов и тюремщиков, что села.

Квасков выпучил глаза, подскочил, размахнулся… Женщина с силой отбила его кулак.

Надзиратель с минуту обалдело смотрел то на нее, то на свой кулак.

— Ты не подумай ко мне притронуться, — зловеще предупредила Настя, повернулась и спустилась в землянку.

Настю приговорили к порке.

На следующий день Грифцов узнал, что приговоренную сфотографировали, и фотография ее, по счету восемнадцатая, уже висит в кабинете Горяина. Узнал, что столяру заказан гроб.

В корпусе политических заволновались. Грифцов говорил с глазу на глаз с доктором Быковым.

— По закону разрешается применять телесное наказание только после резолюции врача, то есть моей, что арестант способен перенести наказание, и только в моем присутствии… Я такой санкции не дам.

Быков — маленький, весь обросший черным волосом.

— Вы знаете, Антон Егорович, Горяин остался очень недоволен моей попыткой тогда, ночью, спасти самоубийц. Запретил мне посещать тюрьму после захода солнца; обосновывает заботой о моем здоровье. По существу же: «Пусть отравляются, если хотят, — это меня устраивает». Тяжело, очень тяжело, буду настаивать на переводе.

— А вместо вас, доктор, пришлют сюда ярого монархиста!

Грифцов написал начальнику тюрьмы от имени всех политических каторжан короткое ультимативное заявление: наказание Епифановой должно быть отменено, иначе вся тюрьма объявляет голодовку.

Кругликов сказал Грифцову:

— Вот и вы, Антон Егорович, спустились со своих высот и вступили на столь порицаемый вами путь покойного Короткова!

— Ошибаетесь! Не встал и никогда не встану. Там вопрос касался халатов: носить нам, куртки или халаты. Здесь дело идет о человеческой жизни.

— Видите ли, Грифцов, вы упрощаете. Коротков понимал иначе: сломит нас Горяин или не сломит. Мы должны быть крепче смерти.

— Так почему ж вы не примкнули к нему? Чего ж лучше: царь и жандармы не осмелились казнить пятерых революционеров, так они сами себя казнили! Большей радости для жандарма и не придумаешь!

— Вы как-то странно мыслите, Антон Егорович…

— Недавно вы одобряли мою манеру мыслить…

Грифцов решил добиться свидания с начальником тюрьмы и лично ему вручить заявление.

Еще вчера Горяин не принял бы политического. По сегодня утром ему доставили некоторые сводочки и бюллетени. Широкое недовольство на юге!.. Всеобщая стачка в Баку, Тифлисе и Батуме, в Николаеве и Киеве. В Николаеве полиция применила оружие. В Киеве — полиция и казаки. Всеобщая стачка в Екатеринославе. Правда, сводочки эти пришли со значительным опозданием, но они читались Горяиным как самая последняя новость, и на сердце у него стало как-то пусто. Для чего присылаются все эти документы? Ответ мог быть только один: для того чтоб начальники сибирских каторг делали выводы.