— Обождите, — сказал конвойный, указывая Кате место на лавочке, — сейчас с него цепи сымут.

Через четверть часа пола палатки откинулась, вышел арестант среднего роста, бородатый, с шапкой блином на голове.

Сходства арестанта с тем, кого она разглядывала на фотографии, действительно, не было никакого. Тот был юноша, этот — зрелый мужчина. У того глаза горели, а у этого веки опухли, щеки опухли… Нет, нет! Глаза горят! Это его глаза, Антона Егоровича Грифцова!

Сердце ее забилось, она протянула к нему руки. Он был для нее сейчас другом, любимым, женихом!

— Антон! — прошептала она.

Сидели на скамейке, а конвойный стоял в десяти шагах.

Руку, красную, опухшую, обветренную руку Антона, взяла в свою. Рассказывала о дороге, родителях, знакомых, вдохновенно плетя иносказание, всматриваясь в его глаза. Понял? Не понял? Понимает, все понимает! «Антон Егорович, я для тебя готова на все…» Это сказала невеста или Катя? Обе, и невеста, и Катя.

Свидание было короткое. Завтра дадут второе. Из канцелярской палатки выглядывали носы, подбородки; женщина, укутанная в платок, выглядывала из-за палатки Любкина.

Остаток дня Катя провела, обдумывая предстоящую беседу с начальником лагеря. Она будет просить о свидании у себя в палатке. Если Любкин откажет, останется второй вариант бегства: увод Антона с места работы. Опасный и окончательного успеха не обеспечивающий.

Вечером, после молитвы, когда утихла лагерная жизнь, Катя отправилась к начальнику. Любкин знал, что гостья имеет жениха и приехала сюда, на край света, чтобы провести с ним несколько часов, но, когда она села рядом, когда стала говорить, улыбаться, вынимать надушенный платок и вытирать уголки рта, когда подсела совсем близко к нему, потому что на прежнем месте ей было неудобно, — он позабыл обо всем.

— Я хочу провести с Антоном два-три часа… нам надо о многом переговорить. Я хочу заставить его подать прошение на высочайшее имя. Папа уже все уладил в Петербурге. Если прошение будет подано, государь помилует его… Ведь помилует? — щурилась, улыбалась и спрашивала так, точно соображения Любкина должны были решить все.

«Чертова девка», — думал капитан, с отвращением вспоминая ту, которая жила с ним в этой палатке.

— Мы посидим с ним в моей палатке два-три часа; вот об этом снисхождении я и прошу вас… не на скамейке, где нас заедают комары и где часовой мешает мне два слова связать. Как вы думаете, любовь может убедить мужчину? — И опять щурилась, и опять смотрела на него так, что капитан чувствовал себя в тумане.

— Даже закоренелого может-с! Убежден!

— Я тоже так думаю…

…Добилась! Разрешил! Завтра перед поверкой!

В эту ночь долго не засыпали в палатке дочери генерала Морданова. Говорить, в сущности, было не о чем, все было заранее рассчитано. Но не спалось. Однажды Коржу почудился снаружи шорох. Вышел, глаза быстро привыкли к темноте. Нет, никого. В четырех концах лагеря горят фонари, там часовые.

За два часа до вечерней поверки Грифцова привели в Катину палатку. До того в своей галантности дошел начальник лагеря, что даже не поставил поблизости часового. Он верил дочери генерала, которая вчера говорила с ним так, по душе. Он мужчина и офицер, черт возьми, а не жандарм!

В палатке было готово все: молча Грифцов сбросил арестантское платье… костюм как раз впору, сапоги великоваты… Лишняя портяночка…

Катя приподнимает полу палатки, обращенную к реке, и они с Грифцовым скользят по холму вниз, к дороге. Все проверено, дорога из лагеря не видна.

Катя бежит немного сзади Грифцова. Ей ничего не стоит бежать, она легка на ногу. А вот он, усталый, изможденный… Но Грифцов тоже бежит легко. Он бежит к свободе, он уже на свободе… Скорее! Скорее!

За поворотом, за сопочкой, Горшенин и Седанка с оседланными конями. Корж держится в стороне с винчестером, на случай преследования… Вскочили на коней. Тронули сначала шагом, потом рысью, потом подняли коней вскачь, копыта обмотаны войлоком…

Грифцов — плохой наездник. Припадает к гриве коня, готовый каждую минуту схватиться за шею. Нет, можно обойтись без этого. Оказывается, самое легкое скакать карьером!

— В нашем распоряжении два часа! — кричит Катя. Остались позади лагеря, палатка, коляска, Любкин, дочь генерала Морданова.

Впереди станица. В четырех верстах за ней баркас. А почему не перед ней? Потому, Антон, что там Амур делает колено: если переплывать его до колена, баркас увидят из лагеря.

По станице едут степенно, шагом, группкой, громко разговаривая о пустяках. И все равно все двери раскрываются, из всех калиток выскакивают, всматриваются, узнают… Около казенной лавки на завалинке сидят пожилые казаки.

Проехали мимо… Сердце стучит сильнее, чем нужно.

А вот это зря, Катя, к таким вещам нужно привыкать!

За станицей опять погнали коней. Отличных коней купил Корж у Алексея Ивановича.

Баркас притаился в бухточке, вымытой Амуром в каменном ущелье. Весла, вещи… всё в порядке. Корж и Седанка увели коней в чащу и привязали их.

Черная прозрачная вода Амура бежит под баркасом. Западный ветер вместе с течением относит лодку все дальше от лагеря. Когда берег остался далеко, Катя захлопала в ладоши, — не могла удержаться от этого детского жеста.

— Товарищи! — воскликнула она.

— Только полдела сделано, — сказал Корж. — Вот увидите, Любкин будет преследовать.

Любкин преследовал.

Когда ему донесли, что палатка пуста, он не поверил и побежал в палатку сам.

Сомнений не было.

Он легко впадал в ярость, — ярость была одним из чувств, которые приносили ему удовольствие.

Политического упустил, да еще какого! Да еще как упустил?! Генеральская дочь! Грифцова запороть насмерть и ее насмерть.

Возвращался к себе слепой от ярости. Женщина его стояла у входа. Увидел на лице улыбку и ударил наотмашь. Женщина упала без звука.

— Вставай, или убью!

Все знали: начальник лагеря может убить, таков закон русского царя. Женщина поднялась на четвереньки и отползла за палатку.

Командир конвоя стоял перед ним, друг его и товарищ, вместе водку каждый день хлестали.

— Как же ты-то недоглядел?

Смотрят друг на друга.

— Не уйдет, — говорит хрипло командир конвоя. — Всю тайгу обыщем!

— Рекса давай… людей давай!..

Ищейку привели, люди вскочили на коней, командир конвоя взял поводок в руку.

Рекс повел, кавалькада помчалась.

Пристали к пустынному берегу и затопили баркас. Шли через тайгу, звериной тропой. Удобство звериной тропы в том, что зверь ходит всегда по кратчайшему расстоянию, его тропы ведут от реки к реке, от солонцов к солонцам, от дубового леса к дубовому. И если направление тропы удобно для тебя, смело иди по ней.

— Леонтий Юстинович уважает зверя, — говорит Катя.

— Здесь, в тайге, главный — Корж. Все ему подчиняются, даже Седанка, сам таежник.

Седанка и Корж часто совещаются между собой, говорят по-русски и по-китайски. Бездонно осеннее небо, чистота воздуха такова, что с перевала, кажется, видишь на тысячу верст.

Горы! Крутые, высокие горы, покрытые дремучей тайгой. Направление хребта — с юго-запада на северо-восток.

— Чжан Ган-целинница, — называет Седанка.

Когда звериная тропа спускается к ручью, видно множество следов: барсуки, медведи, дикие кошки, лисицы, олени — все приходят пить чистую холодную воду. Следы барса! Корж говорит, что барс подчас нападает и на человека, Взберется на дерево, заляжет на толстой ветке и вдруг сорвется на плечи. Последним в отряде поэтому должен идти опытный охотник, — пусть идет Седанка.

Серая скала поднимается над рекой, на скале стоит кабарга. Все смотрят на кабаргу. В чистом воздухе она видна отчетливо, до последнего волоска.

Местных зверей Грифцов знает плохо, — вернее, не знает совсем. А в ботанике силен. Восхищается растительностью долин. Мелколистный клен! Сейчас, осенью, нежнейшим алым цветом загораются его листы. Листы ореха делаются прозрачными и золотыми. Осень здесь особенная, жара уходит, тучи и дожди тоже, остается крепящая теплота.