— Не верю я в твой цинизм, Вася. Полюбишь — и тогда посмотрю я, как будут для тебя «все женщины одинаковы».
— Ну, пойдем, а то без нас начнут…
8
В небольшом зале, задрапированном пестрыми тканями, перед низкой эстрадой, обнесенной синим шелковым шнуром, расселось полтора десятка офицеров. Эстраду покрывали циновки, по углам стояли китайские вазы, вдоль стены висели цветные китайские фонарики. Офицеры — в большинстве штабные. Армейских можно было по пальцам пересчитать: вон Шульга сидит в соседнем ряду.
— Мы как воробьи среди попугаев, — сказал Топорнин, опускаясь в кресло. — Сапоги — точно корова пожевала, а рубашки и кителя!.. Но горжусь, именно горжусь! А их породу не выношу… Пошли бы в поле, сукины дети! Послушаем, Коля, хор, музыку… может быть, и в самом деле не девочки, а девушки… Эх, давно я не слышал женского пения! А женщины у нас поют здорово. Слыхал ты, как весной в деревнях девки поют? Долгая, долгая заря. Идешь по тропинке, и несется тебе навстречу песня. Поет человек десять, не больше, но кажется — поет вся земля… Здорово у нас в России поют! Напрасно не пошел с нами Неведомский. Послушал бы и отдохнул. Человек он исключительный, но не пойму его. Поражения, отступления, полное банкротство России на него никак не действуют. По-моему, он даже доволен.
Рядом с эстрадой открылась маленькая дверь, и одна за другой вышли десять девушек. Одетые в скромные синие платья, угловатые от молодости и неловкости, они стали полукругом.
— Да, не девочки, — согласился Топорнин, — ей-богу! Ну что же, спасибо, что не забыли нас в сих дебрях.
Девушки запели. Пели они неважно, они не были певицами, однако не только Топорнину, но и Логунову пение их показалось превосходным. Николай ожидал с невольной досадой веселых мотивов, но девушки тихими, сдержанными голосами пели торжественные мелодии, которые отзывались в нем печально и сладко. Слов он не разбирал.
После пения читали стихи о любви. Встречи, ожидания, жаркие объятия…
— Да, школа, — задумчиво проговорил Топорнин, — девушки учатся. И вот поют и читают стихи. Все правильно. Но почему читают стихи только о любви? Хотелось бы о народе, о воле русской…
Вдруг он смолк.
Подмяв обе руки к потолку, стояла у синего шнура невысокая светловолосая девушка с круглым детским лицом и вздернутым носом и заклинала в знакомом ритме знакомыми, но в другом сочетании взятыми словами:
Буре всех своих желаний
Отдавайтесь беспредельно,
Только эта буря свята.
Только этот буревестник
Поклонения достоин.
Девушка читала строфу за строфой.
Стихотворение было явной пародией на известное произведение молодого писателя и воспевало сытый человеческий эгоизм.
— Николай, ты слышишь? — нагнулся Топорнин к Логунову. — Вот о каких чувствах уже читают! — Лицо его было искажено бешенством. — Ведь это профанация! — Он хватил кулаком по ручке кресла и вскочил: — Замолчать! Ни слова! Барышня! Молчок!
— Да, совершенно ни к чему! — сказал Логунов и тоже встал.
Девушка испуганно вскинула глаза на офицеров и смолкла, но рук не опустила и стояла так, с поднятыми руками и полуоткрытыми губами.
В зале засмеялись. Вид у исполнительницы, действительно, был смешной. Топорнин, красный от загара и гнева, гаркнул:
— Пусть просит извинения и скажет, кто ее научил. Художественно-ремесленное училище!!!
Штабной полковник обернулся к Топорнину. Шульга окликнул негромко:
— Топорнин, не сходите с ума! Усадите его, Николай Александрович!
— Видите ли, господа, — начал Логунов, — я тоже считаю неуместным…
— Что вы дурака валяете! — крикнул штабной полковник. — Только пусти вас, армейских…
Офицеры зашушукались, раздался голос: Что за безобразие! Свинство! Вывести их!
Штабной полковник покручивал усы, должно быть, решая, как ему поступить с армейскими солдафонами.
Дверь за сценой приотворилась, выглянул старичок и на всю залу прошептал:
— Зина! Малыгина! Читай дальше!
Но Малыгина только глубоко вздохнула и продолжала молчать. Она не понимала, почему рассердился на нее этот краснолицый офицер. Но внутреннее ее убеждение, что в школе она делает совсем не то, что нужно, совпало с недовольством артиллериста, и она молчала.
Офицеры поднимались с кресел. Штабной полковник вдруг перестал интересоваться пьяным артиллеристом и повернулся к школьницам. Все так же покручивая усы, он внимательно разглядывал каждую.
— Весьма подобраны, бестии, — сказал он своему соседу, подполковнику. — Даже не ожидал.
Он собирался уже подойти к шнуру, взять за руку Малыгину, которая поправилась ему больше других, и усадить рядом с собой. Но вдруг произошло нечто неожиданное. Порывистым и вместе скользящим шагом вышла вперед девушка. Все смолкли, потому что девушка поразила красотой… Француженка, еврейка, индуска?
Вскинула правую руку и начала читать строфы горьковского «Буревестника».
Топорнин побледнел и вытянулся. Капли пота стекали по его лицу. Бешенство его мгновенно сменилось восторгом.
Ханако говорила все громче, и все выше поднималось ее лицо, и все шире раскрывались руки, и в последней строфе она сама, как буревестник, точно полетела навстречу буре.
Не все присутствующие знали стихотворение, но оно захватило всех. Офицеры кричали «бис», «ура», бешено колотили в ладоши и топали ногами.
Топорнин, раздвигая кресла, шел к Ханако. Логунов переживал какое-то неизъяснимое чувство удовлетворения.
Услышать здесь, в Ляояне, те самые слова, которые, как гимн свободы и восстания, звучали когда-то в лесу за Колпином! И, несомненно, он уже где-то видел чтицу… Где же? Да, да… в глухой китайской деревушке! Это она смотрела на него так, точно понимала его русский разговор с корейцем. Кто же она? Поручик поспешил к эстраде.
Топорнин пожимал девушке руку, школьницы исчезали в дверях. Старичок выкликал: «Ханако, Ханако, Ханако!», что при скороговорке для русского уха получалось: «Кохана, Кохана, Кохана». Но Ханако в это время слушала маленького офицера с красными воспаленными глазами, в грязном полевом кителе.
— Так вас звать Кохана? — говорил Топорнин и пожимал ей руку.
Девушка наконец ушла, дверца захлопнулась. В зал внесли ресторанные столики. Офицеры пили вино и закусывали, появились карты.
— Представь себе, — говорил Топорнин Логунову, — она японка и знает Горького! Никто ее не учил, знает сама! Вот тебе, пожалуйста: японка, врагиня! А звать ее странно: «Кохана»! Смесь украинского с польским.
— А разве звать ее так?
— Старичок выкликал так. Смотри, каково: японка — и знает Горького! Сядем за этот столик, она сейчас придет и все расскажет. Ты понимаешь, что это за женщина? Я ничего не понимаю, но догадываюсь, дружок, догадываюсь!
— «Все женщины одинаковы», — напомнил Логунов.
Но Топорнин простодушно, явно не понимая, смотрел на него.
Шульга опустил на стол пустой бокал и спросил:
— Вижу, что вы полны восторга по поводу чтения стихов господина Горького?
— Удовлетворен чрезвычайно.
— А ведь Горький — вздор. Примитив, сословная борьба!
— Что-о?
— Сословная борьба! — повторил Шульга. — Стыдно, что великую русскую литературу познают в Японии через Горького. Необычайно ловкий господин. До всенародного стыда!
— Позвольте! Нет, это уж вы позвольте! — Лицо Топорнина постепенно бледнело, и серые глаза вдруг потеряли всякий след алкоголя.
— Да вы не волнуйтесь, — с заботливой пренебрежительностью проговорил Шульга. — Посудите сами, существует великий русский народ. Дворянство, допустим, там, купечество, духовенство и так далее. Господин Горький ничего этого не изволит замечать. Неизвестно, кого он в своих пьесках изображает, — какую-то промежуточную, в сущности несуществующую, всякому здоровому организму неприятную протоплазму, босяка-с!
