Емельянов получил из дому письмо.

Писала Наталья, Валевский ездил в Маньчжурию, а как вернулся, прислал новых слуг, каких-то невиданных, носят винтовки, кинжалы, в руках плети. Мужиков порют, женщин насильничают, скот засекают. Один такой молодец ударил ножом в грудь старика Прохорова за то, что тот при косьбе зацепил клок барской травы. Прохоров свалился замертво. После этого народ уж не мог терпеть, — все, кто был в Сенцах, схватили косы, топоры, вилы и — к усадьбе. Подпалили дом. На следующий день губернатор прислал солдат. Солдаты усмиряли деревню так, что пятнадцать человек в землю зарыли, в том числе и шурина Емелиного — Григория. Баб многих тоже зарыли. Раненых повезли на телегах в больницу, Говорят, что и раненых и здоровых будут судить. А теперь в деревне те солдаты стоят постоем.

Емельянов прочел письмо и сидел с ним, не видя и не слыша ничего вокруг… Он видел сенцовскую дорогу, которая вьется от города по мелкому соснячку. Тихо, пустынно, с левой и с правой стороны болото, осенью красное от клюквы. По дороге из города идут солдаты убивать мужиков, баб, детей! Солдаты… те самые солдаты… вот и Емельянов солдат…

Он ударил кулаком по стволу ивы, у которой сидел, так, что дерево вздрогнуло сверху донизу.

— Этого стерпеть нельзя, — сказал Емельянов. — Я здесь за этого барина жизнь кладу, а он там все мое родное рушит… А солдат — сволочь! Шурина убили…

Он думал, что он не плакал, но на самом деле слезы текли по его лицу, и так, не замечая их, он нашел Коржа и протянул ему письмо.

Корж стал читать письмо громко. Сошлась вся рота.

— Теперь жди каждый такого письма, — сказал Хвостов. — Не одну сотню людей они в землю зароют.

— Что ты на меня так смотришь, Емеля? — сказал Жилин. — Я, брат, не Валевский. А это, брат, называется жизнью. Что поделаешь? Я тебе каждый день толкую про твое крестьянство.

— Оставь ты мое крестьянство, — зловеще сказал Емельянов. — Солдаты!.. Мы здесь — солдаты… а они там наших!.. — Он пошел в поле.

Гаолян и овощи были уже убраны. Вороны, те же самые, что и в России, стаями пролетали над полем и садились, хлопая крыльями и галдя. И воробьи были те же самые.

— Надо идти в Россию, — сказал себе Емельянов, останавливаясь среди поля. — После такого письма подлец я буду, если не приду в Сенцы… Для чего она написала, — чтобы просто так взять да написать? Для того написала, что если ты есть муж, так защити. Россию защищаешь, а кто меня защитит? Я этих солдат, которые там… я этих солдат…

Он опять ничего не видел и не слышал от гнева и ярости.

Когда Емельянов вернулся в роту, Корж спросил:

— Ну как, отлегло малость?

— Отлегло? — удивился Емельянов. — Всего ждал, а таких слов от тебя не ждал. Об отпуске буду просить.

Он пошел к командиру роты.

Свистунов прочел Натальино письмо и стал объяснять, почему отпуск невозможен:

— Во-первых, солдат в отпуск не увольняют. Во-вторых, в отпуск незачем ехать. Жена жива, порядок в деревне наведен. Зачем же ехать?

— Вашскабродие!.. — проговорил Емельянов и смолк.

Вечером он решил уйти с Папиным. Сказал Коржу:

— Решение принял я, Иван Семеныч. Пойду.

— Зря, Емеля. Конечно, дело там страшное, но чему ты поможешь, если побежишь в одиночку? Поймают тебя в Сенцах и засудят. И хозяйство пропадет, и ты, и Наталья. Читал ты на этот счет листовки?

— Никак мне нельзя не пойти, Иван Семеныч.

— Как же ты без увольнительной пойдешь?

— Да уж как-нибудь… Дело сделаю и вернусь. Вы еще от Мукдена и не тронетесь.

— А вернешься в роту — тебя на каторгу.

— Уж как будет, так будет, А побывать я должен… Я им, сволочам, покажу, увидят настоящего солдата, сволочи!..

— С Паниным пойдешь?

— С панинскими я только до железной дороги, там в эшелон сяду. Им спешить некуда, а мне назад надо.

Полки, расположившись после шахэйской операции на новых местах, сейчас же принялись рыть окопы. Приказано было рыть полного профиля, а землянки и блиндажи устраивать так, чтобы можно было зимовать.

От этого настроение в частях делалось еще хуже.

— Зиму здесь зимовать в траншеях да в землянках! — говорили солдаты. — А мороз здесь какой бывает?

— Мороз здесь бывает, манзы говорят, под тридцать и более…

— Вот тебе и Маньчжурия! Морозы-то русские!

Емельянов в разговорах участия не принимал. Молча делал свою работу, рыл окопы, тесал колья для проволочных заграждений, таскал песок в мешках и ждал, когда Панин подаст сигнал.

Спорили о том, брать или не брать с собой оружие. Одни говорили: надо взять, мало ли что может быть в дороге! В Маньчжурии, чуть подальше, — везде хунхузы. Другие говорили: оружия не брать. Раз человек кончил воевать, он и с оружием кончил.

Емельянов в спорах не участвовал. С винтовкой он не собирался расставаться. Когда-то такая неудобная, непонятная и ненужная, сейчас она была удобна, проста и необходима.

Уходили в субботу после полуночи, направление — на железнодорожное полотно.

В субботу вечером Емельянов попрощался с Коржом. Посидели молча, потом обнялись.

Когда Емельянов пришел в условленное место, в котловину, где скрещивалось несколько дорог, там горел костер, освещая солдатские шинели, бородатые и безбородые лица, фуражки, ушанки. Некоторые вместо шинелей надели китайские ватные куртки, теплые и легкие, удобные при ходьбе. Однако винтовки взяли все. Панин велел.

У второго костра толпились горцы. Кони их держались тут же.

— Пора! — сказал Панин. — Кто пришел, тот пришел. Кого нет, того ждать не будем.

Костры загасили. Горцы вскочили на коней, стрелки построились. Небо было чистое и прозрачное, земля суха и звонка.

Первый день миновал спокойно. Встречавшиеся офицеры видели на марше войсковую часть — пехоту и конницу, и никому не приходило в голову, что эти люди собрались домой.

Варили в котелках гаоляновую кашу с мясом, размачивали сухари.

Второй день тоже прошел благополучно. Огромная равнина простиралась на северо-запад: серое гаоляновое жнивье, то там, то здесь неубранные снопы; точно серые грибы, частые деревни.

Летом Емельянов не представлял себе, что здесь такое количество деревень! Летом они тонули в гаоляновом море. А теперь они были всюду. И главное, так были похожи одна на другую, что разобраться в них не было никакой возможности.

Дороги, проложенные русскими по полям, неожиданно прекращались, конские тропы упирались вдруг в какое-нибудь поле, межу, канаву и тоже прекращались.

Поля были изрыты окопами. На полях еще оставалась солдатская хозяйственная рухлядь: помятые и простреленные котелки, кружки, тряпки, солома; чернели ямки, в которых раскладывали под котелками огонь.

Ясное высокое небо точно усиливало желтизну равнины и серый скучный вид деревень. Ночи были холодные, подмораживало.

На привалах Панин разговаривал с солдатами.

— Насчет войск, которые встретятся нам, не беспокойтесь: увидят своих, руки у них на нас не подымутся.

— К нам будут переходить! — заметил солдат в китайской куртке.

— Мне вот о чем все думается, — сказал Емельянов, — мое дело такое: пошел, расправился и вернулся. Ваше иное. Как же у вас касательно присяги?

Панин, сидевший у костра, встал.

— Слушайте все, — торжественно сказал он. — Бессмысленно ста сорока миллионам служить одному лицу, хотя бы и взял себе этот человек наименование «царь». Нужно, чтоб этот один служил ста сорока миллионам. Вот тебе твоя присяга, сообразил?

Панин сел, Емельянов подумал: с одной стороны, действительно — сто сорок миллионов одному! Но, с другой стороны, — присягал!

Должно быть, Панин понял, что происходит в его душе, потому что добавил:

— А это беззаконное дело — присяга и клятва. Христос запретил клясться… Да будет твое слово «да, да» — «нет, нет». А ты присягал! Закон Христа нарушил. Что смотришь на меня? Не знал за собой такого греха? Чиновники правительства объясняют евангелие солдату так, что от бога там и следа не остается.