— Здесь надо кое-что разграничить… В основе стихия и у тех и у других. Разочарование, непонимание, тоска по дому, всевозможные слухи. Но, с другой стороны, есть и центр… Прежде всего — это солдат Панин. Солдат Панин — это, Федя, самородок. Не смотри на меня так внимательно; Панин полон ненависти и жажды действия. Говорит увлекательно, во всем ориентируется превосходно. Двадцать солдат пойдут с ним. Наши неудачи окончательно прочистили всем головы. Что же касается терско-кубанцев, там дело обстоит иначе. Основа, конечно, общая — недовольство. Уходят они стихийно… То есть они подали рапорт отпустить их на Кавказ, но, конечно, им отказали. Тогда они решили уйти самовольно со всем своим имуществом и конями. У них, понимаешь ли, есть очень уважаемый всадник, некто Керефов, учитель из Нальчика. Я с ним разговаривал. Дело представляется так: эти терско-кубанские сотни были сформированы из добровольцев. Оказывается, горцы нанялись воевать на шесть месяцев. Сулили им добычу, черт знает что… золото, женщин, шелка… Каждому горские общества уплатили по сто двадцать рублей. Учитель Керефов говорит, что они такой войны, как здесь, не понимают и вообще ничего не пони мают и хотят домой. Они нанялись на полгода, полгода прошло, отвоевали, больше не согласны. Офицерами у них наши гвардейцы; солдаты и офицеры говорят на разных языках, друг друга не понимают…
— А из какого полка двадцать солдат?
— Главным образом из четвертого. Он ведь очень пострадал.
— Какое же участие во всем этом деле принимал ты?
— Видишь ли…
Неведомский усмехнулся.
— По-видимому, ты Панина и не пробовал разубеждать?
Топорнин снял фуражку, бросил ее на койку, сел.
— Вопрос с Паниным упирается в наши с тобой давние разногласия. Ты осторожен! Ты черт знает как осторожен! А разве можно осторожно возвещать истину? Как можно осторожно говорить о том, что происходит в России, и о том, что с ней делают? Подожди, Федя, не перебивай меня. С народом надо говорить прямо, народ не понимает и не принимает запятых, отступлений и примечаний: мол, плохо, но вы еще подождите, потерпите! «Мы и так терпим! — скажут тебе. — Что ж ты нового нам, мил человек, проповедуешь?» Народ надо учить не ждать. С народом надо говорить прямо. Постой, Федя, не перебивай меня. Если ты говоришь правду, нужно говорить ее всю. А вся правда заключается в том, что воевать при теперешнем положении нельзя. Ты же не из Питера сегодня приехал! Уложили шестьдесят тысяч! А зачем? Ивнев как-то рассказывал про резолюцию Куропаткина: «Так я вам еще наколочу тридцать тысяч!» Вот он и наколотил шестьдесят.
— В своих беседах с солдатами ты призывал их к немедленному прекращению войны каждым из них самостоятельно?
— Видишь ли, ты ставишь вопрос так…
— Есть такие философы, они говорят: если каждый человек осознает безумие войны и скажет: «Я больше не хочу служить этому безумию», тогда войны прекратятся сами собой. Но ведь для этого нужно, чтобы подобное сознание осенило всех одновременно, иначе те, кто не осенен, перестреляют и переколют тех, кто осенен. Так ты надеешься, что солдаты русской армии в один прекрасный день поймут, что ни им, ни русскому народу война не нужна, и, вонзив в землю штыки, отправятся по шпалам домой?..
— Я не говорил так и не призывал каждого единолично. Но ведь каждый думает за себя и решает за себя. Солдат после всех неудач, особенно если он имеет на плечах голову и особенно если он прочел обращение к солдатам и офицерам, подписанное Российской социал-демократической рабочей партией, должен сделать вывод, что при существующих порядках воевать нельзя. Надо домой, там, разобравшись во всем, взять от господ власть и тогда уж всем народом решить, продолжать войну в Маньчжурии или нет.
Неведомский выкурил трубку, сунул ее в карман, снял и протер очки. Топорнин говорил и с опасением следил за ним. Казалось, он боялся, что Неведомский скажет что-нибудь такое, что поколеблет его, Топорнина, точку зрения.
— Как ты думаешь, Вася, — спросил Неведомский, — эти твои двести двадцать человек дойдут до России?
— Так и знал, что ты спросишь об этом!
— Если знал, так ответь.
— А вот раньше ты мне ответь. Представь себе, к тебе подходит солдат, которого ты уже успел узнать, в которого вкладывал свою душу, и говорит тебе: «Больше не могу терпеть надругательства над собой. Война — такое страшное дело, что на нее можно решиться только во имя самого святого. А этого самого святого среди причин нашей войны нет. Поэтому я и мои товарищи решили протестовать: уйти!» Что ты ему скажешь, Федя?
— Скажу то же, что и тебе: не дело уходить одному, или двадцати, или даже двумстам двадцати! Организовываться, Вася, надо, собирать силы, создавать революционную армию… Вот путь! Тогда — победа!
Топорнин свистнул:
— Если просвещаться при помощи наших брошюрок, это через сто лет. Одно выступление двухсот двадцати, одна эта демонстрация мгновенно просветит тысячи. Будет расправа? Что ж! Она накалит страсти, она привлечет внимание всей России. Мне жалко каждого человека, но, если ему погибать здесь от японской пули, пусть лучше он погибнет во имя святого дела!
— Так и ты думаешь, что эти двести двадцать до России не дойдут?
— Думаю, что не дойдут.
— А ты говорил им, что они не дойдут?
— Федя! — Лицо Топорнина мучительно искривилось.
— Как же ты мог им этого не сказать, а согласиться с твоим демагогом Паниным? Разве революционер имеет право завязывать людям глаза? А ты это сделал.
Топорнин прищурился и упрямо смотрел в глаза другу.
— Странно, ты — большевик и, для меня ясно, член организации, в то время как я — вольнопрактикующий революционер, и ты не понимаешь того, что понимаю я: всюду и везде, где бы революционер ни находился, он обязан бороться с самодержавием. Я не могу ждать ни дня, ни часа, Всякое возмущение народа, даже плохо организованное и даже имеющее неясные цели, полезно для дела революции, то есть для спасения всего народа. И я не понимаю тебя, твоей осторожности. Ведь не меньшевик же ты!
Неведомский был взволнован так же, как и Топорнин.
— По существу ты прав. Всюду и везде мы должны поддерживать святое революционное недовольство. Но, друг мой, тут ты только что обмолвился об организации, о партии, Для чего же существует партия: для того, чтобы разжигать любое волнение, идти за ним, или для того, чтобы организовывать, управлять, направлять? Партия существует для последнего, Вася. Что мы сейчас должны делать в армии? Готовить батальоны, которые примкнут к восставшему народу! Готовить революционные батальоны! А твои солдаты хотят разойтись по домам! Допустим, они уйдут. Нет сомнения, в пути их переловят. Военный суд! Вожаков, конечно, уничтожат. Ты думаешь, в армии будут им сочувствовать, гнев сплотит ряды недовольных? Едва ли. Все-таки они дезертиры и покинули своих товарищей. Потом мы теряем активную массу и, главное, вожаков. А вожаки для нас на вес золота. Так сообрази, Вася, можем ли мы благословлять поход твоих двухсот двадцати? Надо сделать все, чтобы эти люди в грядущей схватке стали на сторону народа. Зерно недовольства есть, его нужно взрастить. Нужно учить Керефова, Панина и других тому, что спасение — в совместных действиях, направленных к общей дели.
— Чудак ты, Федя. Да ведь они воевать не хотят. Понимаешь — воевать! Они двух дней не хотят оставаться в армии Куропаткина!
— А кто этот Керефов?
Топорнин слегка развел руками.
— По-моему, он одного толка с эсерами.
— Вот в том-то и дело, друг. Он увлечет за собой сотни и погубит их, а сейчас не время губить разрозненными выступлениями, может быть, лучших людей. Надо требовать, чтобы каждый стоял на своем месте и знал, что ему нужно делать в грядущих событиях. Это и твоя задача, Вася.
Неведомский вышел из блиндажа. Солнце уже успело подняться высоко. Было тепло. Внизу, по тропинке, проехали два всадника. Равнина как будто стала меньше, солнечный блеск точно занавесил ее.
Топорнин остался сидеть на койке. Вынул папиросу, смотрел на нее прищурившись и не закуривал.
