— Ваше высокопревосходительство! Ведь они жизнь отдают за Россию!

— Вы ничего из моих слов не поняли, милая барышня! — Куропаткин встал.

— Вы говорили с ними? Ваше высокопревосходительство, милуют даже преступников, — а ведь тут ни в чем не повинные офицеры, ваши товарищи… и солдаты.

Мысли у нее путались, слова бессвязно приходили на ум.

— До свиданья, — сказал Куропаткин. — Очень жаль! Не могу. Уважаю ваше женское сердце, но не могу.

Нина вышла за дверь. Горбоносый прапорщик смотрел на нее, но она не видела его.

— Я так и знал, — сказал Алешенька, вырывая ее из оцепенения. — Прочь, прочь отсюда. Больше я не останусь здесь ни одного часу.

Нина поехала в суд, нашла Веселовского. Веселовский одобрил посылку телеграммы, но советовал действовать немедленно здесь. Кого из генералов она знает? Линевича? Но Линевич в Хабаровске. Мищенку? С ним отец ее воевал в Китае? Мищенко — отлично! Ему поручено все то, что связано с приведением приговора в исполнение.

— Князь Орбелиани взбешен расправой Куропаткина с его терско-кубанцами. Прислал рапорт. Это вода на вашу мельницу. Ищите Мищенку!..

Нина нашла Мищенку в крайней полуразрушенной фанзе. Здесь, в разведывательном отделе, Мищенко сейчас обедал. На столике дымилась суповая миска, на стене висело длинное русское расшитое полотенце.

— Мне нужно генерала Мищенку.

— Я, я, — сказал один из трех обедавших, вытирая губы салфеткой, встал, щелкнул шпорами.

Он был среднего роста, в сюртуке, с шашкой через плечо. Нина увидела приятное, правильное лицо с большим открытым лбом, серыми пристальными глазами и седеющими усами.

— Павел Иванович, я дочь подполковника Нефедова.

— Нефедова! — закричал Мищенко, беря ее за руки и тряся их. — Дочь Нефедова в армии, сестрой? Молодчина! Давно?

Он смотрел на девушку и любовался ею.

— Под Аньшаньчжанем с вашим батюшкой… Понимаете, господа, — повернулся он к офицерам, которые, повязавшись салфетками, продолжали обед, — тогда мы умели маневрировать. Тогда мы устроили такой искусный маневр, что солдаты дзянь-дзюня побежали без оглядки, без единого выстрела, и мы вышли на равнину Шахэ, той самой злополучной Шахэ… У Цзинь Чана, мукденского губернатора, было тридцать тысяч солдат, — тридцать тысяч, обученных немецкими инструкторами, вооруженных великолепными крупповскими пушками, скорострелками Максима, всякими маузерами и манлихерами, а нас горсточка! Между прочим, у меня в отряде был семидесятилетний черногорец Пламенец, дома́ строил в Порт-Артуре, знаменитую Пушкинскую школу построил, а как началась война — пошел в отряд. «Не могу иначе, говорит, русские братья воюют. Я — славянин!» И как воевал! Два «георгия» навоевал. Обедаете с нами, сестра Нефедова?

— У меня дело… у меня… с моим женихом вот что…

Нина стала рассказывать.

— Так Логунов ваш жених? Вы только что были у Куропаткина. Не соглашается? Я тоже был у него. Да, упрям, но уломаем…

Мищенко взял ее за руки, подвел к стулу, усадил.

Нине хотелось и зарыдать и засмеяться.

— Ведь это какие офицеры, Павел Иванович! — Она стала торопливо рассказывать о подвигах Логунова и Топорнина.

Она не видела никого, кроме Мищенки. Денщик принес второе, а она все ела суп и не знала и не чувствовала, что ест. Она рассказывала и рассказывала.

— А что же отец? Все на Русском острове? Там хорошо, даже дикие лошади водятся?

Нина точно плавала в разреженном пространстве. Все в ней трепетало от страшного напряжения и ужаса, и вместе с тем участливость Мищенки и его убеждение, что смертная казнь будет отменена, как-то расслабляли ее.

Кончая обед, Мищенко посмотрел на Нину, на ее тарелку, покачал головой и отправился к главнокомандующему.

— Вы опять по тому же делу? — спросил Куропаткин.

— Алексей Николаевич! Ваше высокопревосходительство!

— Ну-с, что еще?

Куропаткин сидел на своем месте за столом, обложенный бумагами и бумажками разных форматов.

— Алексей Николаевич, Орбелиани прав. Нанялись воевать на шесть месяцев, шесть месяцев отвоевали. По-русски не понимают, воинских обязанностей никто им не объяснил, нет у нас офицеров, говорящих по-горски. За что же расстреливать! Ну, взгреть так, чтобы небо им с овчинку показалось.

Куропаткин взял красный карандаш, нахмурился и подчеркнул строчку в лежавшей перед ним бумаге…

— Ведь вас же солдаты любят, — сказал Мищенко.

Куропаткин кашлянул.

— Этим дорожить надо, Алексей Николаевич; простите, говорю грубо, по-солдатски. Ведь что будет… Ну, расстрелял, а за что, спросят? За то, что домой ушли. А ведь каждому домой хочется.

— Вот-вот!

— Сочувствовать будут. Что же касается горцев… Так ведь нанялись, сукины дети!

— Сто раз уже слышал!

— Среди горцев разнесется! Зачем?

Куропаткин закурил. Мищенко закурил тоже. Сидели, курили. По улице протарахтела подвода.

— Осади! — раздался зычный голос. — Осади! Эй, тебе говорят!

— Точно на базаре, — сказал Куропаткин.

— Что же касается офицеров… Помилуйте, какое впечатление в офицерской среде! Храбрейшие офицеры! И того и другого знаю… Материалы читал, с Гейманом говорил. Ведь вздор. И Гейман считает, что вздор. А какой будет резонанс в России? Ведь там черт знает что поднимут…

Куропаткин снова кашлянул.

— И в связи с последними либеральными обещаниями и мероприятиями правительства предвижу неприятности. Ведь боевые офицеры, Алексей Николаевич, — сказал Мищенко и, привстав с кресла, прошептал: — Мы не жандармы!

Куропаткин забарабанил по столу красным карандашом.

— А если я пошлю вас усмирять мужиков, что вы скажете?

— Если мужик взбунтуется, щадить не буду, но поручик Логунов не мужик и не взбунтовался.

Куропаткин подчеркнул красным карандашом вторую строку на листке перед собой.

— Поговорим, Павел Иванович, на другую тему. Что вы думаете о набеге? О набеге большого конного отряда на японские коммуникации?

… Нина ждала Мищенку в той же фанзе, где они обедали. Два ее сотрапезника, никогда не бывавшие во Владивостоке, пытались расспросить ее об этом городе, но она так волновалась, что не понимала, о чем ее спрашивают, и в конце концов офицеры отошли к большому столу и склонились над приколотыми к нему картами.

Мищенко вернулся через два часа.

— Представьте себе… — сказал он и осторожно взял девушку под руку.

Логунов встал со стула и прошелся от стены к стене.

— День сегодня жаркий! — заметил Топорнин.

Он стал вынимать из кармана кисет и долго вынимал его, смотря на носок сапога.

— Весь табак искрошился. А когда он в порошке, он вкуса не имеет.

— А все-таки это бог знает что! — сказал Логунов.

— Братец ты мой, — усмехнулся Топорнин, — что ты хочешь, военно-полевой суд! Да ведь они, по сути говоря, правы. Не то плохо, что нас расстреляют, — мало ли мы пуль вокруг себя видели? Плохо то, что свои, понимаешь — свои! Подойдут и, как крысу, скорее! Чтобы не жила!

Топорнин выбил из мундштука окурок, положил его около себя, вскочил:

— И еще плохо: рано! Понимаешь, Коля, рано! Ты не бегай по комнате. Ничего не выбегаешь.

Логунов остановился, закинул руки за голову. Опять перед ним замелькали: толстый Тычков, сидевший, как квашня, в центре стола; бледное, худое лицо Керефова. Говорит что-то по-своему, а переводить некому.

— А я, понимаешь ли, не хочу! Я не покорюсь!

— Тише, — сказал Топорнин, — на что время тратишь? Как не покоришься? Ведь этак ты себя растеряешь!

Топорнин смотрел на него желтыми глазами, слова его пронизали Логунова.

— Боже мой, — прошептал он, — о чем я думаю… в голове хаос… ведь это действительно последние часы!

Он ослабел, ноги задрожали, выглянул в окно — четыре часовых! И не спускают глаз с фанзы!

«Надо успокоиться и, значит, умереть, примирившись?!»

Сказал об этом Топорнину. Топорнин сидел в прежней позе, лицо его было задумчиво. С тем же задумчивым лицом он ответил: