Вместе с Годуном Грифцов внимательно присматривался к солдатам и офицерам конвоя. По мнению Годуна, и те и другие никуда не годились. На каторге солдаты и офицеры — шкуры, штрафники. Вот и попали сюда, а может быть, и сами напросились, чтобы было на чем выслужиться, и теперь каждому готовы глотку перегрызть.

Иногда фельдфебель конвойной команды Гвоздев в углу двора проводил строевые учения. Годун любил военное дело, и бестолковый Гвоздев вызывал в нем возмущение и презрение. Рядовому Шаповалову, одному из лучших солдат, Годун сказал:

— Фельдфебель-то ваш Гвоздев у меня из наряда не выходил бы. Чему он вас учит, сукин сын! И строя знать не будете, и стрелять не научитесь. Солдат должен вот так… — Годун палкой проделал несколько упражнений.

Шаповалов смотрел на него с восхищением.

— Приходи, когда захочешь, всему научу. Ты ему покажешь, своему Гвоздеву, солдатскую науку, он на тебя, как на икону, будет молиться.

И Шаповалов, старательный солдат, стал брать у Годуна приватные уроки солдатского дела.

Грифцов не спеша продумывал все детали побега. Незаметно он стал в тюрьме авторитетным человеком: он знал, что нужно делать в ближайшем будущем, и это подчиняло ему сторонников и внушало уважение противникам.

Время, в которое Грифцов прибыл на каторгу, было временем послабления. В тюрьме имелась библиотека, но книги выписывались и с воли. Кандалы не применялись.

С первых же дней Грифцов сел учиться. Как будто только и ждал дня, когда очутится в камере каторжной тюрьмы!

Он внимательно прорабатывал то, что читал раньше, и, кроме того, в постоянных спорах оттачивал свои мысли, аргументы, приводя в систему весь порядок доводов.

Само собой получилось, что он стал учить грамоте уголовных.

В погожие дни двор был полон людей, играли в городки, лапту, кучками сидели игроки в орла и решку, карты, лото.

Грифцов устраивался со своими учениками в сторонке. Но, конечно, он занимался преподаванием не только грамоты. Он рассказывал об устройстве Вселенной, Земли, об изобретениях и открытиях.

— Хорошее у вас обучение, — как-то сказал доктор Быков. — Наблюдаю я ваши занятия, и у меня появилась идея, доложу ее начальнику тюрьмы.

Начальник тюрьмы Горяин был не просто монархистом, а сознательным монархистом, считавшим, что монархия есть естественная и высшая для человеческого общества форма правления, а служба монарху — высшая обязанность человека.

Вероятно, поэтому на его каторге чаще, чем на других, практиковались расправы.

Семнадцать человек казнил он за нарушение установленного порядка.

Семнадцать портретов уничтоженных им людей повесил на стенах своего кабинета.

Жене, однажды заговорившей с ним про совесть, он сказал:

— Служу государю, не щадя своей совести. Это и есть подлинная служба и преданность. А то говорят: «Совесть не позволила!» Для меня высшая власть — царь. А тех, для кого — совесть, я не подпускал бы к государственным должностям.

Быков изложил Горяину свою идею: у него, Быкова, дети, у начальника тюрьмы дети, у надзирателей тоже дети. Почему бы не открыть школу? Грифцов окончил университет, наделен педагогическими способностями. Назначить его учителем.

Горяину понравилась затея доктора. В самом деле, пусть учит детей!

…Это была отличная новость: уходить из тюрьмы на волю и учить детей.

— А книги и учебные пособия, доктор, мы будем получать прямо из Питера от наших друзей, и первокласснейшие!

Школа открылась. Просторная комната с тремя окнами на юг, желтая дорога стелется перед окнами, стада и табуны направляются к реке. Это не камера, это настоящая, живая комната, настоящее человеческое жилье!

Зашел начальник тюрьмы. Остался доволен:

— Ну вот и отлично, ну вот и отлично! Дети мои от вас без ума, Грифцов!

Со двора донеслись крики: пороли арестанта, хорошего столяра, который сделал надзирателю Кваскову квашенку для хлеба. Хлеб вышел неудачный.

Разъяренный Квасков принес квашенку назад.

— Спрашиваю жену: отчего хлеб не вышел? А она и говорит: «Сколько клепок в квашенке, ты подсчитал? Поставил, подлец, четное число клепок!»

Арестант переделал квашенку. Результат получился тот же. Сегодня мастера пороли. Осенний воздух был свеж, солдат был в одной рубашке и, для того чтобы согреться, порол столяра так, что тот после порки мог только на четвереньках отползти в сторону.

— Не в квашенку, а в твою голову надо добавить клепок, Квасков!

Это сказал Грифцов, не выдержавший суеверия и жестокости.

— Ты кто? — подскочил к нему Квасков. — Ты кто? — и поднес к лицу Грифцова кулак.

— Не безобразничайте! — спокойно произнес Грифцов.

— Ты кто, спрашиваю? — заорал Квасков, размахивая кулаком. — Каторжная морда, вот ты кто!

Грифцов пошел прочь. Квасков кричал:

— Кончилось ваше барство! По-ли-ти-че-ски-е! Каторжник ты, а не барин… Не ваше благородие, а ваше скотство! Пороть вас будем с завтрашнего дня, и не так, как этих, — шкуру спустим.

Настроение в корпусе стало тревожным, поползли слухи, что завтра будет объявлен приказ, ущемляющий человеческое достоинство политических.

Утром, действительно, такой приказ был объявлен.

Политические не носили арестантских халатов, они носили костюмы, правда сшитые из той же материи, что и халаты. Так велось искони, и никто из старожилов каторги не помнил, чтобы по этому поводу возникали какие-нибудь трения. И вдруг сегодня приказ: «Всем политическим надеть арестантские халаты. Буде же встретятся возражения и протесты, протестующих подвергнуть телесному наказанию и переодеть насильно. Тем, кому не вышел срок ношения кандалов, надеть кандалы».

Квасков лично заковал в кандалы Грифцова. Глазки его поблескивали, он не скрывал удовлетворения. Политические молча смотрели на эту процедуру.

Подавленное настроение разрешилось взрывом. Камеры наполнил гул голосов. Двери хлопали. Кругликов шагал из угла в угол и восклицал:

— Каков мерзавец этот Горяин! С каким наслаждением я перерезал бы ему глотку! Ему мало приказа, так он делает еще примечание о телесных наказаниях! Мерзавец, садист, он нарочно сделал это примечание. Без этого примечания я, может быть, и надел бы халат, а сейчас — ни за что!

— И я не надену! — крикнул Вавич.

Коротков остановился в дверях:

— Никто не наденет, товарищи! Мы не позволим посягнуть на наши последние человеческие права. В шестой камере штаб по выработке мер протеста.

Грифцов присел на койку. Какая линия поведения будет правильной? Первое предположение: Горяин — садист и решил дать волю своим страстям. Второе: дело не в Горяине, а в еще неизвестных объективных обстоятельствах. Без разрешения этого вопроса правильной тактической линии не найти.

После завтрака состоялись обычные школьные занятия. Было до чудовищности нелепо с кандалами на ногах и руках учить детей. Попросил докторскую дочку Женечку:

— Женечка, сбегай к папе, попроси прийти… я заболел.

Девочка убежала. Доктор пришел к концу занятий. Дети были отпущены, больной усажен на лавку: «Покажите горло… пульс… Так… смерим температурку, дело в том, что назначен новый губернатор. Прибыл прямо из Питера. Получил личное напутствие от Плеве. Нашему участку придается большое значение. Вызвал Горяина, дал инструкцию…»

— Я так и думал, доктор!

— Именно, именно. Горяин ленив, он никогда не придумал бы для себя лишних хлопот.

— Спасибо, доктор.

Позванивали кандалы. Когда переходишь через дорогу, испытываешь странное чувство. В мире нет ничего лучше дороги. Вот эта спускается к реке, туда гоняют на водопой табуны и стада, там летом ловят рыбу, купаются, скользят на лодках! Если двигаться по ней дальше, на юг, будет Маньчжурия. Иные мечтают убежать в Маньчжурию: там теперь за сутки наживают капиталы. Порт-Артур, Дальний, моря, океаны, тропические острова! Интереснейшая часть обитания земли.

Дорога направо — ведет в тайгу. Сердце билось сильнее, когда Грифцов смотрел в ту сторону… В той стороне — Россия.