На занятиях ученики решали задачи с десятичными дробями и отлично отвечали на вопросы по синтаксису.

Инспектор дважды во время урока подходил к Тане:

— Превосходно! Отлично!

Таня сияла. «Вот какие у меня ученики! — говорили ее сияющие глаза. — Ничего, что они взрослые, что они заняты истощающим физическим трудом; головы у них нисколько не отупели».

И она долго не понимала бумажку, которую показали ей на следующий день в канцелярии школы. В бумажке министерство предписывало закрыть повторительные классы за превышение программы. Ученики этих классов занимались десятичными дробями и даже синтаксисом!

Она прошла мимо знакомого дома, мимо палисадника, в котором сейчас не было никого, но белели левкои на клумбах, сделанных заботливыми руками.

Как-то зимой, вернувшись из-за границы, Глаголев выступал в Невском районе по поводу военных событий. После лекции Цацырин подошел к нему.

И наш Цацырин здесь?! — улыбнулся Глаголев. — У вас ко мне личное дело? Товарищи, несколько минут внимания… у Цацырина ко мне личное дело… Ах, вот мы о чем? О том, что было тогда на юге в те скорбные дни? Да, я вас просил передать… Судя по вниманию здесь присутствующих, этому факту придается особое значение… Ах, вот в чем дело… после этого был обыск и арестован учитель Дубинский, который потом бежал с каторги. Молодчина! Революционная борьба, товарищи, изобилует подобными случайностями… На то она и борьба… подозрительность должна иметь свои границы…

Он пожал руку Цацырину и стал одеваться.

После собрания Парамонов обнял Сергея:

— Ну, вот теперь все в порядке… я-то ведь тебя как облупленного знаю.

Да, теперь было в порядке все или почти все. Действительно, каждый должен быть стократ осторожен, потому что дело тут святое — борьба за освобождение рабочего класса.

Каждый! Но ведь невеста, но ведь жена — не каждый!

Вот Парамонов не поверил же в худое, потому что друг! А жена поверила. Какая же это жена?

Он, конечно, мог сказать Маше:

— Я реабилитирован, я не провокатор, выходи за меня замуж. Вместе будем делать общее дело.

И Маша ждала этих слов. После памятного собрания, когда она сказала: «Я ручаюсь за него», она ожидала, что Цацырин подойдет к ней. Но он не подошел.

Наверное, все было бы иначе, наверное, он сказал бы: «Ну вот, Маша, принимай меня», если б не так серьезно было его чувство. Тогда обида была бы меньше, а может быть, ее и совсем не было бы.

Парамонов, которому он рассказал про свои переживания, заметил:

— Чудишь ты, братец. А впрочем, если бы моя Варвара поверила, что я шпик или провокатор, я, хоть голову с меня сними, не принял бы ее. К девке пошел бы, а с ней не лег. Голова и сердце у тебя, Сережа, от всего этого не на месте. Клин клином вышибать надо. С другой, может, и поменьше будет радости, да не будет занозы.

Сначала Цацырин подумал: «Это невозможно», а потом стал думать: «Нельзя мне ходить с такой тяготой. Прав Парамонов, надо клин клином вышибать. Ведь отказалась ты от меня, по правде говоря. Как ты меня встретила в Питере? Как чужого».

И как-то само собою вышло в такую горькую минуту, что он познакомился с Полиной, дочерью швеи, имевшей мастерскую на Мойке. Познакомился в воскресный день на катке против цирка Чинизелли.

Полина была в короткой синей бекешке, обшитой черным барашком, наподобие гусарской. Гусары в таких тужурочках зимой верхами ездят. И шапочка была с султанчиком. Лицо разгорелось, тонкое, точно нарисованное кистью, глаза под широкими бровями остановились на нем, сверкнули.

Что она была за человек? Встречался с ней, разговаривал. Хорошая девушка, добрая. На всякое его доброе слово говорила два добрых. Когда он говорил о неправде, глаза у ней загорались — видать, очень любила правду. Пойдет она за правдой, в этом Сергей не сомневался.

Мог он ее полюбить? Нет, не мог… Но жениться на ней мог. А когда женишься, уж ничего не поделаешь. Жена будет женой.

Через месяц он привез Полину в казарму.

Маша принесла листовки домой. Для секретных вещей у нее имелось только одно место: окованный железом сундук — приданое матери, где лежали зимние вещи, платки и материалы заказчиков. Сюда, в стопку сарпинки, полотна и сатина, она спрятала часть листовок, остальные в свертке положила на постель.

Мать сидела у окна, рассматривая свою туфлю. В последнее время она решила сапожничать. В самом деле, раз люди умеют, то и она сумеет.

— Суп подушкой накрыт, — сказала она дочери и, когда та села за стол, заговорила:

— Послушай, как Пикуниха меня сегодня возвеличила.

Пикуновы не так давно вышли в люди и сняли квартиру в три комнаты, купили граммофон. Архиповна говорила, будто она получила от тетки наследство, но этому никто не верил, думали про другое.

Сегодня Наталья проходила мимо квартиры Пикуновых. Пикуниха сидела у окна и подозвала Наталью.

Малинина увидела отличную комнату со столом под голубой клеенкой, с венскими стульями, кушеткой и буфетом. Рядом с кушеткой на особом шкафчике стоял граммофон. Огромная труба, снаружи никелированная, а внутри красная, как пасть, даже неприятно.

— На выплату всю обстановку взяли, — сообщила Архиповна. — Еще и не плачено. Восемнадцать рублей всего заплатили.

— Хорошо у вас! — Наталья с горечью подумала: «У Михаила руки золотые и не пьет. А этот… Разве есть после этого правда на земле?»

Она пошла, и только успела сделать пять шагов — в спину ей граммофон затрубил музыку.

— Вот видишь, Маша, а мы тут маемся. Пикунов-то шляпы, прости господи, стал носить. Галстук под пиджак цепляет! И когда в трактир входит, дверь на всю улицу распахивает. Сама видела: вошел, распахнул, оглядывается — все ли, мол, видят, любуются, что Пикунов в трактир идет. Пьет, да денег не пропивает. Знать, денег у него много. — Наталья вздохнула. — А вот отец вчера рассказывал: в котельной у них непорядок — на кудиновском кране трос обратился в мочалу. Кудинову кричат: «Вылезай из будки!» А Крутецкий запретил ему вылезать. Кудинов потом идет и говорит: «Что ж это, убийцу из меня хотят сделать?» Отец написал письмо Марии Аристарховне, чтобы поставила в известность супруга. А то Крутецкий, как мастер, может, своевольничает.

— Жаль, что я не знала про отцовскую затею. Написать Ваулихе! Отец все смотрит на хозяев как на людей. Что он, опять работает сверхурочно в ночь?

— Опять.

— Сколько раз я просила его: отказывайся!

— Эх, доченька! Теперь с этой войной, того и гляди, пойдёшь по миру. Скоро и к хлебу не подступишься. Там копейку набросили, там две, а где и целый гривенник. Пока ты ходила, почтальон письмо принес от дяди Яши. Пишет, что раненые по полусуток валяются по горам и ущельям. Дело поставлено так, что будто законом запрещено их подбирать.

Прошла к шкафчику, отогнула салфетку, передала дочери голубоватый конверт.

Маша долго читает длинное письмо. Читает про бои, в которых русский солдат дрался храбро, но полки все-таки отступали; читает про гаолян, прозванный солдатами кавыльяном, про палящее солнце и неумных генералов.

На стене висит фотография дяди Яши. Он намного моложе сестры. Картуз набекрень, глаза посмеиваются.

— Вчера, мама, заходила к Добрыниной. Чем помочь, не знаю. Добрынин воюет, а жена бьется с двумя малолетками. Обещали пособие — не дают. Ходят попрошайничать, страшно смотреть. А ведь Добрынин кто был? Мастеровой, и не последний.

— Порядки такие ненавистные: здесь жена с детьми идет по миру, там мужика, того и гляди, уложат. За Катю боюсь. Хоть и сестрица милосердия она, а все-таки… И не пишет, видела в Маньчжурии дядю Яшу или нет. Проклятая какая-то война. Когда слышишь про то, что наши опять отступили, места себе не находишь. А если подумать: вот царь Николай побеждает! — то думаешь: нет, лучше смерть, чем победа этого злодея.

Когда ужинали, дверь приоткрылась, голос Цацырина спросил: