— Ну что ж, приведи его, — сказал он Кваскову.

Внимательно разглядывал арестанта, учителя своих детей. Нет ничего хуже арестантов с интеллигентными лицами, да еще с высшим образованием!

Арестант стоял и в свою очередь рассматривал на стене все восемнадцать портретов, особенно последний — молодой, привлекательной женщины.

— Что скажешь? — спросил Горяин, нарочито подчеркивая «ты». Грифцов положил на стол ультиматум.

— Мы требуем, чтобы вы перестали обращаться с нами как с преступниками… Мы не преступники, господин начальник тюрьмы, а военнопленные вашего царя. Бить нас, истязать — позор! Представьте себе, что на поле боя вы захватили в плен солдат и офицеров противника; что ж, вы станете сечь их розгами и одевать в арестантские халаты? Да вас предал бы анафеме весь цивилизованный мир!

Мысль, высказанная Грифцовым, возмутила Горяина, но была до того необычна, что минуту он молчал, не зная, что возразить. Оглядел четырех надзирателей, сопровождавших Грифцова, Надзиратели стояли, как в таких случаях полагается, выпучив глаза. Не прочитай Горяин сегодня утром документиков, он знал бы, что сказать. «Против царя воюешь, подлец? — закричал бы он. — Стенька Разин и Пугачев тоже воевали. А их не за стол посадили, а на плаху повалили». Но прочитанные бумажки вселяли беспокойство, и он проговорил сдержанно:

— Точка зрения нелепейшая… Когда на царя поднимает руку нехристь — понятно, но ведь вы православный!

— Применение телесного наказания к политической осужденной Епифановой создаст в тюрьме тяжелейшее положение…

— Ну, иди, иди, — махнул рукой Горяин.

Грифцова вывели.

Начальник тюрьмы осторожно взял заявление.

Бумажка была составлена нагло, Горяин читал ее багровый. Голодовка всей тюрьмы — дело неприятное. Прежде всего она покажет, что дух крамолы во вверенном ему остроге жив… Не выбил он этого духа… Поэтому от начальства ничего не воспоследует, кроме нагоняя. Затем она прибавит лишнюю строку в сводочку, подобную полученной им… «Ага, подумают, и на каторге забастовка!..» В конце заявления — требование убрать Кваскова, который бросился с кулаками на женщину! Голодовка хуже, чем отравление. Коротков — умница: отравился, и все. Вырыли яму, похоронили, а здесь каждый час думай о том, что они живут, голодают и обнаруживают крамольный дух!..

Прошло три дня. Настю не трогали. Она по-прежнему жила в своей землянке. Означает ли это, что Горяин уступил?

Для побега было готово все.

Приближался престольный праздник. В деревне варили пиво, гнали водку; в церковке, небольшой, с двумя куполами, с окнами, разрисованными синими крестами, мыли полы, стены, обмывали иконы. Кое-кто из догадливых купцов разбил уже на церковной площади палатки. А погода была отличная — свежая, ясная, небо поднялось выше и стало нежнее. Грифцов часами простаивал у окна, вглядываясь в голубизну неба, думая о побеге и о том, что будет после побега. В Маньчжурию он не уйдет, как хотят некоторые. Туда — за Урал, в Питер!

Накануне праздника тянулись по всем дорогам телеги, арбы и верховые. Маленькие коньки дробно стучали о сухую землю копытами, звонко катились колеса. Ехали сибирские казаки и крещеные тунгусы, крестьяне из ссыльно-поселенцев и вольные переселенцы. Ехали купцы со своим товаром. Тунгуски тоже ехали верхами, одни одетые в простое крестьянское платье, другие — в национальные армяки, отороченные мехом, с меховыми воротниками.

В каждом доме постояльцы: знакомые, родные, а то просто гости.

Избы, по сибирскому обычаю всегда чистые, к празднику хозяйками были снова вымыты; все блестело, пахло увядающей зеленью веников и трав, повешенных для духу в углах.

Приезжие пожилые казаки сидели в купеческих палатках и в избах — пили пиво и ели пироги; молодые разъезжали верхом, высматривали девушек и заигрывали с ними. Ссыльные политические, жившие на свободе, выделялись городскими костюмами.

Грифцов получил записку от Насти: в условленный час она будет у большого камня, недалеко от ворот.

Кругликов и Вавич отказались бежать. По их мнению, массовый побег был бессмыслицей. Он вызовет не обычное преследование, а облаву, пустят казаков, тунгусов, бурят, и кончится тем, что всех перебьют и переловят.

Бежать нужно в одиночку; вот когда выведут на работу, броситься в реку или придумать что-нибудь иное. А то придумали целую военную экспедицию!

— Прорыв большой вооруженной группой, которая может прикрыть себя огнем, надежней побега одиночки, — убеждал Грифцов, — а в тайге увидим, двигаться нам вместе или разделиться…

В шесть вечера сменился караул. Новые часовые заступили на посты. Надзиратель Квасков прошел в дежурную. Предположения организаторов побега оказались правильны: Квасков был пьян.

Грифцов еще раз обошел всех, кто готовился бежать. Дубинский схватил его за руку и пожал.

— В пять утра?

— В пять.

Ночь тревожили пьяные голоса, доносившиеся из поселка, пьяные шаги Кваскова и других надзирателей по коридору и на крыльце. Потом, перед рассветом, все как-то стихло. Подошла намеченная минута.

Двенадцать человек вырвались в коридор. Пять человек во главе с Годуном бросились в дежурную.

— Что, что? — крикнул Квасков и упал навзничь от удара тяжелым кулаком.

Второму надзирателю в глотку вогнали кляп, руки и ноги связали. Взяли две шашки, два револьвера.

— Теперь… на двор, к караульным.

У двери часовой. Увидел, но ничего не понял. Годун вырвал из его рук винтовку. Оттащили, связали.

В караульной конвойные храпят на лавках и на полу. Офицера нет. Винтовки у стен.

Оружие мгновенно оказалось в руках каторжан.

Грифцов бежал к месту встречи с Настей. Вот камень. Огляделся, позвал:

— Настя!

И снова позвал:

— Настя!

Из деревни донесся удар колокола и поплыл к тайге.

— Настя!

Ждать? Оставить? Но ведь на смерть!

Побежал к землянке, хотя знал: времени на это нет.

В землянке темно, замок на двери. Ударом кулака вышиб стекло.

— Настя!

Пусто…

Что ж это такое?

Но некогда размышлять.

Во всю мочь побежал к воротам.

У ворот свалка. В сумерках рассвета Грифцов видел, как взметнулись приклады винтовок… Часовой в будке наверху выстрелил… С земли прозвучал ответный выстрел. Винтовка выпала из рук часового.

Последний каторжанин исчез за воротами; наперерез Грифцову, из караульного помещения, бежали конвойные.

Понял: не опередить!

Почти отчаяние охватило его, когда солдаты прорвались к воротам и захлопнули их… И сейчас же вдоль частокола зазвучали выстрелы.

Через четверть часа рота солдат выступила в погоню. Командира роты и офицеров не добудились. Роту повел фельдфебель Гвоздев, однако он не имел тех способностей, которые отличали фельдфебеля Годуна.

Годун с тремя стрелками залег в ущелье за скалами и, когда конвойные приблизились, открыл огонь. Наступавшие сразу потеряли трех человек… Гвоздев махал шашкой и звал в атаку, но конвойные жались к сопке.

А в это время девять каторжан во всю силу ног уходили к тайге. Вот она, тайга, ее темная, спасительная сень. Дубинский все осматривался — где Грифцов? Неужели убит? В последний раз видел его у крыльца казармы…

Годун действовал с величайшим хладнокровием. Лежа на животе за гранитным валуном, он стрелял спокойно, как на учении. Он был убежден в своем превосходстве над Гвоздевым и его подчиненными, и, когда в руках его оказалась боевая винтовка, он почувствовал себя так, точно опять был в своем родном полку.

Солдаты стреляли вяло. Если б Гвоздев был умен, он повел бы роту в обход засады Годуна, за теми девятью, которые приближались сейчас к тайге. Но он думал, что все беглецы засели в кустах, за камнями, и что тут же за камнями он всех их и перестреляет… вот только чертовы солдаты…

— А ну, слухать меня! — Гвоздев снова взмахнул шашкой. — За мной, вперед!

Но никто на него не смотрел, команды его не слушали… Гвоздев отер рукавом с лица пот…