У маленькой чердачной двери не дежурил никто!

Жандармы ушли. Прислуга подтирала полы в коридорах и комнатах. Валевский по-прежнему стоял в халате, курил и смотрел перед собой.

— Уцелел?! — отрывисто бросил он Горшенину.

— Просто себя ощупываю и не верю, — радостно говорил Горшенин, радуясь не столько тому, что уцелел, сколько тому, что ушел Грифцов. — Антон Егорович-то каков!!

— Да, циркач. Что у вас, специальную науку проходят?

— Да как сказать…

— Ну что ж, пойдем ночь досыпать.

— А я вот не понимаю, как это я уцелел?

— Обидно, что ли: сочли, мол, за малую сошку?

Валевский оглядел сына — ростом тот был в отца, а вот стройность материнская.

— Мог отец за тебя вступиться или нет?

— То есть как «вступиться»?

— Как — это его отцовское дело.

— Разве в таких делах жандармы слушают отцов?

— Если слово сопровождается кой-чем материальным, то слушают, и весьма!

— Почему же ты не заступился за своего гостя?

— Он сам за себя заступился… Ну, спокойной ночи… Иди к себе.

Валевский прошел в кабинет и лег в халате на диван. «Растяпы! Им в рот кладешь, а они и проглотить не умеют».

Рабочие Невского завода явочным порядком вводят восьмичасовой рабочий день!

Николай, Нина и Таня шагают по тракту вместе с группой рабочих.

Нина впервые в заводском районе. Воздух здесь иной: пахнет речной ширью, угольным дымом, болотной сыростью.

В проходной их не задержали. Прошли мимо главной конторы, мимо задымленных черных цехов и, отворив низкую дверь в кирпичной стене, оказались в большой мастерской. Люди на станках, ящиках, грудах железа, вагонетках…

Красные флаги свисают отовсюду.

Сейчас же Дашеньку и тех, кто был с ней, повели в обход больших станков к центру мастерской, к трибуне, обтянутой кумачом. Над трибуной развевалось красное знамя с изображением кузнеца, занесшего молот. У знамени дежурили двое мастеровых с длинными мечами в руках.

«Эти мечи все-таки оружие», — подумала Нина.

Трибуну занимали руководители митинга. Впереди стоял Хвостов, он предоставлял слово, отвечал на вопросы, успокаивал возникавший шум.

Говорил Цацырин. Нина обрадовалась его негромкому, внятному голосу, горящим глазам, ясному, точному слову, которое, казалось ей, рождалось и в ее собственной груди.

— Товарищи, некоторые из нас, прочитав царский манифест, поверили, что царь даст свободу, но теперь ясно, для кого эта свобода: для черносотенцев и жандармов! Для нас с вами посулы, но посулы мы имели и двенадцатого декабря тысяча девятьсот четвертого года, за которым последовало девятое января тысяча девятьсот пятого года. Так и тут: семнадцатого царь обещал свободу, а восемнадцатого и девятнадцатого дал нагайки, пули и Трепова. В ответ на царские уловки и провокации мы, рабочие Невского завода, явочным порядком вводим восьмичасовой рабочий день. Вводим явочным порядком потому, что не уверены в поддержке Петербургского Совета, больно много в нем меньшевиков. Товарищи, кто согласен немедленно ввести восьмичасовой рабочий день?

И когда взлетели тысячи рук, Нина вместе со всеми подняла свою. Она клялась вместе со всеми бороться и не уступать.

— Оружие, Цацырин, есть? — раздались вопросы.

— Оружие будет.

— Про оружие справиться у меня! — объявил Хвостов.

И как-то получилось само собой, что на трибуну вышел Николай Логунов. Ему казалось, что он рта не раскроет перед этими тысячами незнакомых людей! У них своя жизнь, которую он только начинает постигать, он же пришел с полей сражений, далеких отсюда. Но когда Хвостов сказал: «Даю слово поручику Логунову» и шумевшие и волновавшиеся по поводу оружия люди смолкли, — всякая неловкость прошла. Это был его русский народ, ждавший от него честного, простого слова.

Он заговорил о ляоянском бое, — бое, который выиграли русские солдаты и проиграли царские генералы. Он говорил о том, как руководил операциями Куропаткин. Никогда не забыть пережитого на сопках Маньчжурии, никогда не простить тех, по чьей вине напрасно пролилась кровь. Только революция укажет выход из того, что зовется русской жизнью.

— Да, да — шептала Нина, — только революция…

«Милый», — думала она, вся замирая от каждой новой его мысли, которая поражала ее своей простотой и правдой.

— Спасибо, поручик, за правду, — крикнуло несколько голосов, — спасибо!

Дашенька говорила после Логунова. Она предупредила, что капиталисты, конечно, не уступят своих преимуществ и сделают все, чтобы повернуть жизнь вспять.

Но Нина не испытала тревоги, слушая ее: вокруг были тысячи людей, и она думала: «Ничего капиталисты не смогут сделать. Ведь мы здесь — плечом к плечу!»

И, как бы подтверждая ее чувства, на трибуну поднялась пожилая работница с фабрики Паля, огляделась и сказала скороговоркой:

— Говорить долго нечего, сейчас сердечные дружки придут. Скажу прямо от имени работниц: объявили восемь часов — и деритесь за них, как за жизнь, о нас не думайте, мы выдержим. Кто у плиты, кто у станка. Выдержим. Только не сдавайте!

Ей закричали «ура», зарукоплескали. Она ловко соскочила наземь, и было как раз время — тонкий свист пронесся по цеху.

Молниеносно свернули знамя, вдруг исчезли флаги, сорвали с трибуны кумач, и трибуна оказалась десятком больших ящиков.

Народ разбегался.

Когда Логуновы оказались на заводском дворе, свистки полицейских звучали уже со всех сторон.

— Зайдем к нам, — пригласила Маша. — Через полчаса все успокоится. Ишь затопали-зацокали, — указала она на улицу, по которой проезжала казачья сотня.

Наталья стояла у печки, слушала разговоры и разглядывала гостей.

Молодая Логунова, сидевшая рядом с Дашенькой, понравилась ей. «Такой бы, по ее красоте, только в пуховой постельке нежиться, — думала Наталья. — А знать, ничего нет слаще правды».

— Сейчас два часа дня, — сказала Дашенька. — Правление завода уже узнало о нашем решении!

— Ну, отец! — Наталья взглянула на Михаила. — Не отдадим своего?

— Не отдадим, Наталья!

Когда гости вышли из барака, на тракте горланили пикуновцы. Чтобы не встречаться с ними, пошли берегом Невы, мимо деревянных домиков, складов и барж.

У вокзала сели на конку. Офицерам запрещено? Ничего, пусть запрещено, назло вам поедем даже на империале. Начался дождь со снегом. Ну что ж, на этот случай имеются воротники… На углу Садовой маячили казаки Атаманского полка. У Городской думы на лестнице, над толпой, ораторствовал толстый господин, сдвинув на затылок серую мерлушковую шапку и расстегнув бекешу. «Из черносотенцев», — подумала Нина.

Дождик со снегом усиливался, за воротники текли струйки, но было хорошо.

Утром Цацырин и Маша получили тревожное известие: Катя и Епифанов арестованы, подвода с оружием досталась жандармам. Судили. Обоих к смертной казни. Смертная казнь Кате заменена пожизненной каторгой. Епифанов повешен.

О казни Епифанова передавали следующую подробность. Долго не могли найти палача, и после суда Епифанов прожил еще две недели, Был у него в тюрьме дружок, уголовник Павка Грузин, которого Епифанов однажды вырвал из рук полиции. Грузина тоже присудили к смертной казни, однако предложили помиловать, если он станет палачом.

Согласился. Первого, кого ему пришлось вешать, был друг его и спаситель Епифанов.

Ноябрьским утром Павка повесил его.

Проминский приехал в Петербург. В дороге он был в отвратительном настроении. На станциях офицеру лучше было не показываться. Поезд двигался мерзко: больше стоял, чем двигался. И когда поезд стоял, гражданские пассажиры весело тараторили с торговками, с железнодорожниками, куда-то уходили, о чем-то совещались, и все сторонились офицера Проминского.

В Петербурге он сразу отправился к дяде.

— Вот, братец ты мой, таковы дела, — сказал Ваулин после того, как они поговорили о забастовках, баррикадах и волнениях среди солдат.