— Возмутительно! — Грифцов не хотел крикнуть этого слова, но оно вырвалось само собой.

— Вы посудите сами, — сказал совершенно тонким голосом Глаголев, — предыдущий оратор недоволен тем, что я проанализировал его выступление; он хочет, чтоб я и все мы некритически восприняли его демагогическую речь и подчинились ему. А мы здесь не в ораторском искусстве упражняемся, а призваны руководить судьбами русской революции!

Глаголев отступил к стволу груши и снова прислонился к ней.

По тишине, воцарившейся после его выступления, Глаголев понял, что победил своего бывшего ученика, который здесь, как и в Питере, хочет выступать вожаком от имени ленинских идей!.. Молод Ленин и невозможно прямолинеен! Глаголев чувствовал, что победил, но что в нем все дрожит — не от волнения, нет, а от какого-то странного чувства, более всего похожего на ревность.

В полдень самойловские фабричные пошли к губернатору просить управы на своего хозяина. Они долго стояли на площади перед губернаторским дворцом, смотрели на массивные белые колонны подъезда, на огромные окна нижнего этажа и небольшие второго. Окна были закрыты, двери тоже. День был жаркий… Просители не заметили, как из боковых улиц вышли полицейские, зацокали подковами казачьи лошади.

К фабричным подошел полицейский офицер и сказал:

— Его превосходительства господина губернатора нет… Еще не изволил вернуться… А вот с вами хочет поговорить господин полицеймейстер… Но не здесь, а в городском саду… пожалуйте, любезные, в городской сад.

Офицер был молод, белобрыс, зеленый мундирчик сидел на нем щегольски. Офицер не был страшен, он был веселый, мирный.

— А к вечеру губернатор вернется? Мы подождем до вечера… Нам уж все равно, господин офицер!

Офицер улыбался. Ему нравилось, что он один, не боясь, подошел к толпе бунтовщиков и разговаривает с ними запросто. Справа на шарфе у него висел револьвер в желтенькой кобуре.

— Вы все свои жалобы сообщите господину полицеймейстеру. Чего терять время? Кончится тем, что и полицеймейстер уедет!

Толпа медленно стала поворачиваться. Полицейский прикинул на глаз, сколько их… Около тысячи!

Фабричные направились к городскому саду — старому, тенистому, обнесенному высокой чугунной решеткой. Это был сад господский, куда простонародье не допускалось.

Справа по улице казаки, слева казаки… Зачем казаки, господа хорошие?

Полицейские впереди, полицейские сзади. Зачем столько полицейских?

Через узкие ворота прошли в сад. Около цветочных клумб ресторан. Прошли мимо ресторана. Площадка, на которой по воскресеньям играет музыка… Мимо площадки!

Лужайка, очень красивая, обсаженная серебристыми елями. В лесу ели темно-зеленые, а здесь точно посыпаны толченым сахаром…

Вся тысяча женщин поместилась на поляне… Вот какая большая поляна! Все понятно, только непонятно, зачем столько казаков и полицейских?

— Тише, не разговаривать! Раз губернатор или полицеймейстер, как же без полиции? Тут требуется полное соблюдение всего.

— Соблюдение-то соблюдение… Соблюдай, если мужики бунтуют, а ведь здесь бабы пришли пожаловаться: по пятнадцати копеек на день украл! Так прямо и вынул из кармана!

Разговоры смолкли. На дорожке показался офицер. По тому, как он был важен, как, несколько отступя, сопровождали его другие офицеры, все догадались, что это и есть полицеймейстер.

— Ну что? Чем недовольны? — ощупывая взглядом женщин, стоявших впереди, начал полицеймейстер. — Скинул вам господин Самойлов по пятнадцати копеек?! Так он свои деньги скинул, не ваши… Ведь он своими деньгами платит вам! И если хозяину выходит расчет скинуть, он скидывает. Хозяин есть хозяин, чем же вы недовольны?

Слова полицеймейстера были до того неожиданны, что минуту все молчали… Хозяин над своими деньгами хозяин!

Но над своими ли?

— Наши это деньги, ваше высокоблагородие! — крикнула Настя. Она стояла в первом ряду, и полицеймейстер сразу обернулся на звучный голос. — Наши… потом и кровью!

— По пятнадцати копеек на день скинул… четыре с полтиной в месяц! — закричали со всех сторон. — Обещал надбавить, а сбавил!

— Бога не боится! Ваше высокоблагородие!.. Прикажите… Ваше высокоблагородие… не боится…

Полицеймейстер уперся глазами в красные губы стоящей перед ним Насти. Фабричная девка стояла гордая, высокая, красивая — верховод, должно быть… Я тебе поверховожу… Сегодня фабричные девки выставляют требования, завтра — заводские мужики! Не потворствовать надо, как хотел Зубатов, а гнуть в три погибели!

— Что вам, денег не хватает? — закричал он, упираясь глазами в Настю. — Не хватает рубля, вышла на улицу, подняла подол — вот и заработала.

Сказал, вытаращил глаза и взмахнул рукой.

Из-за деревьев выбежали пожарники со шлангами и стали бить женщин в упор тяжелыми потоками воды. Податься было некуда, били со всех сторон.

И когда избили, а многих избили до того, что уложили на землю, — место их заняли казаки.

Полицеймейстер решил продержать просительниц на этой поляне целые сутки.

Будут знать, как в хозяйских карманах считать! Сегодня против хозяина, завтра против царя!

Все эти подробности Грифцов узнал в книжной лавке, куда зашел вместе с Цацыриным.

Хозяин, высокий человек в очках, посмотрел на вошедших поверх очков, выслушал от Грифцова: «Я хотел бы купить у вас несколько томов Майкова», — ответил: «Я давно отложил вам Майкова… наконец-то вы подошли, я чуть не продал его… Пройдемте».

Грифцов и Цацырин прошли в маленькую комнатку за лавкой, занятую стеллажами; между ними ютился столик, на нем чайник, стакан чаю и французская булка.

Из-за стеллажа вышел Епифанов, поздоровался с Цацыриным и вопросительно посмотрел на Грифцова.

— Это товарищ Антон, — сообщил Цацырин. — Да, да, тот, о котором я тебе говорил.

Присев за столик, Епифанов стал рассказывать о событиях на губернаторской площади и в городском саду.

Рассказывал угрюмо, сдержанно, и в этой угрюмой сдержанности Грифцов почувствовал ту степень внутренней силы, которая толкает человека безраздельно отдать себя делу.

— Ваш завод Дитмара… Он поднимается? — прямо спросил Грифцов.

— Как один… работу уже бросили. А я… я готов на все…

Он побледнел, сунул руку в карман и вынул револьвер.

— Револьвер нам сейчас не нужен, — предупредил Грифцов. — Солидарность нужна. Демонстрация этой солидарности!

Епифанов опустил глаза и усмехнулся.

— Наверное, это так, товарищ Антон, а вот как вспомню, что полицеймейстер, ученый человек, который имеет чины и ордена, сказал моей Насте и всем нашим женам и дочерям идти на улицу и поднять подол… Не могу! Сучку свою он не пустит на улицу для всеобщего пользования.

Через час Грифцов проезжал по городу на извозчичьей пролетке. Обыватели всех возрастов толпились на площади и на улицах, прилегающих к саду. Дальнейший путь преграждали казаки. Лошади перебирали ногами, мотали головами, казаки, лихо на затылки и на уши посадив фуражечки, сурово поводили глазами, у каждого на руке нагайка… Шашки, винтовки.

— Господа, осадите! — это осанистый пристав подходит к хорошо одетым горожанам, стоящим на краю тротуара. — К чему, господа? Нездоровое любопытство, честное слово! — Лицо у него полное, усики ровно подстрижены, грудь хорошо выпячена, на руках белые перчатки.

— Почему же нездоровое? — спрашивает его господин в чесучовом костюме, черном галстуке и широкополой панаме. — Это, если разрешите, касается абсолютно всех. Рассказывают, что меры воздействия, принятые полицией…

— Господа, прошу… Меры воздействия? Самые отеческие… Господа, господа… прошу…

Пристав проходил дальше.

Из магазинов выглядывают хозяева, — покупателей сегодня нет.

Грифцов проехал на пустырь, за которым расположился завод Дитмара. На заводе все готово, ждут только сигнала. Сил много, но настоящей организованности нет! Глаголев сделал свое дело: организация раскололась, заводы остались без руководителей. Разве можно выиграть бой, если у армии нет штаба! Но недалеко то время, когда он будет! Все силы на создание штаба!