— Офицеры тоже сомневаются.

Хвостов внимательно посмотрел на поручика. Офицер и солдат встретились взглядами и несколько секунд не отрывали глаз друг от друга. «Да, он — настоящий, — с удовлетворением подумал Топорнин, подразумевая под словом „настоящий“ то, что этот солдат сохраняет свое человеческое достоинство и, по-видимому, отлично понимает все, что происходит. — Чего ж мы ждем?! Федя учит дожидаться особенного момента. А дожидаясь этого особенного момента, мы людей кладем вповалку. Нет, черт возьми, я поговорю с ним серьезно. Надо принимать меры, надо объединять офицеров, которые понимают, в чем дело, да и с солдатами пора разговаривать. Вот он стоит, питерский мастеровой, и смотрит на меня, офицера и интеллигента… а я что должен ему бормотать: „Ничего, братец, побьем супостата!“ Я должен разговаривать с ним честно, ибо я русский человек и он русский человек… Не могу я, черт возьми, молчать и ограничивать весь мой разговор с ними, с русскими людьми, которые посланы сюда умирать черт знает за что, нелепыми словами „смирна-а, к нохиб“ и тому подобной чертовщиной».

— Офицеры тоже сомневаются, — повторил он. — А дело такое: раз льешь кровь, сомневаться нельзя. Кровь лить можно только за правое дело. Дом далеко, что там делается — неизвестно, а тут умирай!

Он вышел из-под водопада. Пятеро солдат слушало его, бросив свои дела. Он почувствовал радость оттого, что открыто выразил свои мысли, и оттого, что поступил честно. Неведомский пусть как хочет, а он больше не будет молчать.

— Так точно, — сказал Хвостов, — солдату обидно умирать в Маньчжурии.

— Заврался, Хвостов, — сказал подошедший Жилин. — Какой господин министр выискался! Графы и князья решили, что нужно, а ты решаешь, что солдату обидно! Дело солдатское — умереть. А за что — это, брат, начальство лучше нас с тобой знает.

— Господь-бог дал мне голову, Жилин. Котелок варит, не прикажешь ему не варить.

— Ты, братец, вижу, учен, — сказал Топорнин Жилину недоброжелательно. — Должно быть, хороший у тебя отделенный!

«Притворяется, хитрит или в самом деле мерзавец? — Топорнин присматривался к Жилину, к его худому лицу, воспаленным глазам и многообещающей улыбочке. — Мерзавец чистейшей воды».

Топорнин стал одеваться.

В ущелье повернула санитарная повозка. Санитар и сестра милосердия шли рядом.

— Нашего поручика невеста! — сказал Емельянов.

Сердце у Топорнина заколотилось. Портянка никак не завертывалась.

Нефедова и санитар снимали раненых, клали под скалой.

То, что недавно казалось Топорнину таким простым — рассказать Нефедовой о судьбе Логунова, сейчас представилось почти неисполнимым.

— Черт, сапоги! — пробормотал он.

Сапоги были пыльны и грязны. Он подошел к ручью и вымыл их.

«Если она здесь, может быть, она уже и знает… Нет, наверное, ничего не знает…» Застегнул китель.

— А, это вы, поручик! — Нинино лицо осунулось, губы побледнели. Только одни глаза продолжали сиять. Но сияли они мучительным, нездоровым светом.

«По-видимому, знает», — решил Топорнин.

— Я видела генерала Келлера за пять минут до его смерти. Он проскакал мимо меня, кинул мне два слова… и вот… погиб… Его вынесли на солдатской шинели. Врача не было. Я… одна… Впрочем, уже никого и не нужно было… Весь заряд шрапнели попал в него.

«Не знает», — со страхом решил Топорнин, разглядывая ее темную от загара шею, волосы, подобранные к затылку, и чувствуя, что у него нет сил нанести ей удар.

Руки ее с величайшей осторожностью и вместе с тем быстротой делали перевязку.

Подошел Емельянов, она взглянула искоса, увидела его, сказала с каким-то замешательством:

— Здравствуйте, Емельянов… значит, и вы здесь… ну, как… все у вас в порядке?

— Так точно, все… японцев били, а потом по приказу отошли. Только наш поручик Николай Александрович… остались с честью на поле брани, — твердо сказал Емельянов.

«Боже, какой я мерзавец! Солдат… без подготовки…» — мелькнуло у Топорнина, но вместе с тем он почувствовал невыразимое облегчение оттого, что самое главное уже сделано.

— Нина Григорьевна, разве вы не знали? — с глупой развязностью сказал он фразу, которую менее всего собирался говорить, хотел еще что-то сказать, но все забыл, все вылетело у него из головы при виде того ужаса, которым наполнились ее глаза.

— Этого не может быть, — шепотом сказала Нина.

Топорнин торопливо и сбивчиво стал рассказывать.

Он рассказывал камню. Она не двинулась, не шелохнулась, слушая его.

Во время боя она думала о чем угодно, но только не о смерти Николая. О собственной смерти, о том, что будет с Николаем, когда он узнает о ее смерти, о том, что было вокруг… Она даже не предполагала, что Николай в Восточном отряде.

— Что ж это такое, что ж это такое? — шептала она, начиная в сотый раз накладывать ту же повязку. — Горшенин, помогите мне…

Горшенин быстро сменил сбившиеся окровавленные бинты.

Когда всех раненых привели в порядок, студент отправился к водопаду вымыться и освежиться. Он был мрачен. То, что он видел во время боя и только что в ущелье, оставило в нем тяжелейший осадок. Он, конечно, не думал получать на войне приятные, легкие впечатления, но он не ожидал и такого количества крови и страданий.

Коренастый солдат мыл у водопада голову. Широкие могучие ладони с оттопыренными, кривыми, как у завзятого слесаря, большими пальцами, ослепительно белые плечи под кирпичной каймой шеи. Солдат посторонился, посмотрел на Горшенина…

— Леня! — проговорил вдруг Хвостов.

Как были — один полуголый и мокрый, второй в пыльной, грязной рубашке, — они обнялись.

Свистунов явился к генералу Кашталинскому.

— Капитан Свистунов, поскольку вы были в непосредственном подчинении штаба Восточного отряда, я с вами поговорю лично. Что это вы за штуку выкинули?

— Прошу, ваше превосходительство, разъяснить, что именно вы подразумеваете под штукой?

— Я подразумеваю ваше безобразие. Кто вам разрешил атаковать противника?

— Ваше превосходительство, обстановка приказала.

— Стратег, Суворов! Обстановка приказала! — Кашталинский стукнул кулаком по столу. — Вы слышите, Андрей Иванович, — обратился он к Семенову, — капитану обстановка приказала! Не я ему приказал, а обстановка! Откуда вы можете знать обстановку? Сегодня обстановка приказывает командиру батальона, завтра она будет приказывать командиру роты! А там унтер-офицеры будут у нас решать судьбу сражений?

— Ваше превосходительство, судьбу сражений решает солдат.

Кашталинский посмотрел на командира батальона. Глаза капитана были суровы и спокойны.

— Должен сказать, что из штаба я не получил ни одного ответа на свои донесения.

— Сколько людей уложили? — отрывисто спросил Кашталинский.

— Пало на поле боя сто девяносто семь.

— За эти сто девяносто семь вы обязаны ответ держать перед богом и государем. А с меня спросит командующий армией. Изволите видеть, капитану приказала обстановка уложить сто девяносто семь солдат!

— Ваше превосходительство, если б была в нужном количестве артиллерия и если б меня поддержали, жертв было бы меньше.

— Не умничать, черт возьми! Вы капитан, а не мальчик! Растрепали батальон, истребили людей. Вам взвода доверить нельзя. Я доложу о вас командующему.

Свистунов глубоко вздохнул и тихо, но отчетливо сказал:

— А я, как дворянин и солдат, доложу о вас государю императору!

Кашталинский откинулся к спинке стула.

— Что, что-с?

— Вы и подобные вам ведете русскую армию от поражения к поражению.

Кашталинский побледнел. Он растерялся. Дерзость капитана парализовала его.

Капитан приложил руку к фуражке, повернулся и вышел. Вышел, не спросив разрешения, вышел самовольно и самостоятельно, как старший.

— Поздравляю, опять отступили! Отдали Ташичао! Корреспондент пишет, что отступать от Ташичао не было решительно никакой нужды. Теперь японцы трубят на весь мир о блестящей победе.