Леш не сказал своим подчиненным, чему он был свидетелем. Куропаткин настаивал на скорейшем наступлении, а Каульбарс сказал: «Опять командует. Все помнят, как он командовал под Сандепу» — и решил отложить наступление.

— Господин полковник, — заговорил Свистунов, — меня смущает один пункт плана: наступать собираемся мы не всем отрядом одновременно, чтобы нанести японцам ошеломляющий удар, а последовательно. Этак что получится… Будет наступать правая колонна, да и то, конечно, не вся, а часть. Против нее японцы выставят подавляющие силы, потому что никто и ничто не будет им угрожать в других местах. Заранее можно сказать: завтрашняя операция проиграна.

— Вы слишком мрачно настроены, — усмехнулся Леш — Каульбарс не хочет рисковать. Скажу, господа, по секрету, не для разглашения: Куропаткину самому не нравится план Каульбарса, но главнокомандующий молчит. Почему молчит — понятно. Он внесет поправку — и вдруг поражение… После стольких поражений он уж не хочет вносить поправок.

3 марта вечером в деревушку Сули-хэ, далеко от места боев, куда не доносилась орудийная канонада, в домик, в котором встречались Ойяма и Ноги, поступило сообщение о том, что русские будут завтра наступать.

Кодама стоял над картой в домашних дзори с исписанным листом бумаги в руках и читал названия деревень, названия и номера воинских частей, а Фукусима перекалывал картонки.

Ойяма сидел в кресле и курил сигару за сигарой.

«Приблизительно восемьдесят тысяч человек? — думал Ойяма. — Умно. На своем левом фланге Ноги слаб. Восемьдесят тысяч могут его совершенно смять. Если Ноги сегодня сомнут, завтра его уничтожат. Тогда что ждет японскую армию послезавтра?»

Ойяма тяжело вздохнул. Пепел на его сигаре нагорел, он осторожно поднес сигару к вазе и стряхнул.

Несколько дней назад приезжал Куроки. Он был мрачен и обеспокоен. По его мнению, русская армия опять избежит удара. Гористая местность на правом фланге и упорство русских в защите позиций не позволят добиться здесь нужного успеха. Куроки хотел сделать глубокий обход правого фланга крупными силами, а фронт Куропаткина сковать. Но он не мог сделать никакого обхода.

— Потери, которые мы несем в горах, невосполнимы, — жаловался Куроки. — Если и мукденское сражение приведет к тому же результату, что и прежние, то есть что сражение будет выиграно, а противник останется боеспособным, то чем, спрашивается, кончится война?

Куроки сидел перед Ойямой в шубе, поставив между колен саблю. Он был прав, и потому, что он был прав, Ойяма прикрыл глаза и сделал такое лицо, которое должно было показать Куроки, что он неправ.

Ойяма знал лучше Куроки, насколько опасно положение Японии. Взята не только вся молодежь, но и пожилые возрасты, уже отслужившие свой срок в запасе. Самое страшное — иссякали людские ресурсы, падал энтузиазм. Слишком высоки налоги. Производство в стране сокращается, потому что у населения нет денег, чтобы покупать. Безработица и налоги очень плохо влияют на настроение.

Глубокий охват, которого хочет Куроки, невозможен: нет сил.

Но победа вполне вероятна, потому что Куропаткин и его генералы плохо управляют войсками и совершенно не умеют взаимодействовать.

Вахмистр Накамура подошел с чашечкой горячего чаю и с квадратиком бобовой пастилы.

Жуя пастилу, Ойяма диктовал: — Перебросить девятую дивизию на левый фланг Ноги. (Перебрасывать придется под самым носом у русских. Риск!) На всякий случай прикрыть движение дивизии шумным наступлением на Мадяпу, против центра Каульбарса.

Диктовал тихо, два офицера за столиком стенографировали приказ, потом сняли копии и подали маршалу на подпись.

Ойяма выпил чай маленькими глотками. Потом прикрыл глаза.

Действительно, 4 марта утром Каульбарс мог нанести смертельный удар по левому, слабому флангу Ноги.

Генерал Церпицкий чувствовал себя спокойно. Он должен был наступать только тогда, когда обнаружится успех Гернгросса. Своя колонна его не удовлетворяла: она была составлена из полков разных дивизий, полков этих он не знал, штаба не имел, начальника штаба заменял ему его адъютант капитан Бровкин.

Генерал и адъютант спали в фанзе, кое-как приведенной в порядок. Было холодно. Церпицкий от холода проснулся чуть свет и сейчас же услышал грохот канонады. Стреляли японцы, и стреляли неподалеку!

Через час выяснилось: японцы наступали на Мадяпу.

— Я так и думал, — сказал Церпицкий Бровкину. — Они должны наступать именно на Мадяпу, отсюда всего четыре версты до железной дороги. Только дурак Каульбарс мог думать, что японцы будут ожидать удара с нашей стороны. Вся история войны показала, что ожидать они не любят. Когда японцы начали наступление под Мукденом за несколько дней до куропаткинского — помнишь, я сказал: ну, теперь потащат японцы нашу армию куда захотят! Вот они и тащат.

Телефонной связи со своими частями Церпицкий не имел. Приезжали казаки с записками. Церпицкий читал записки, допрашивал казаков.

— Надо просить у Куропаткина поддержки, — сказал он Бровкину. — Может быть, у японцев две дивизии, а может быть, и пять.

— Пять едва ли. По-моему, наступают две дивизии.

— Не такие японцы дураки, чтобы наступать на Мадяпу двумя дивизиями. Пусть поможет, — все равно батальоны у него стоят без дела.

— Про пять дивизий все же не сообщайте, и даже про четыре.

Церпицкий сообщил Куропаткину и Каульбарсу, что против него наступают три японские дивизии, и немедленно просил подкреплений.

Наступление Гернгросса в этот день было нерешительное и вялое, с оглядкой на события в центре. И Куропаткин, и Каульбарс думали: в самом деле, не под Мадяпу ли хочет дать Ноги сражение?

6 марта утром 1-я дивизия выступила к деревне Ташичао через маленькую деревушку Цуаванче, по данным разведки не занятую противником.

— Какой-то человек, вашбродь, — указал Емельянов на ворота, когда они шли по узкой улице между глухими стенами.

— Посмотри, да осторожней… — приказал Логунов.

Емельянов побежал к воротам, заглянул во двор. Во дворе стоял безоружный японский солдат. Солдаты посмотрели друг на друга.

— Ты чего здесь? — спросил Емельянов, поднимая винтовку.

— Ранена, ранена! — закричал японец.

— Что у вас тут такое? — спросил подполковник Криштофенко, подъезжая к 1-й роте, замедлившей движение.

Он въехал во двор, за ним вошло человек десять солдат. В углу двора желтела огромная куча гаоляновой соломы, двор был чист, — должно быть, хозяева прибрали жилье и выехали.

— Говорит, что раненый, ваше высокоблагородие, — доложил Емельянов.

Вдруг раздался залп, второй, третий. Сначала никто не мог понять, откуда огонь. Криштофенко свалился с коня, упали три солдата. Стреляли из стога соломы.

Во двор ворвалась чуть ли не вся рота. Стог гаоляна пронизали штыками, разворотили и вытащили живых и заколотых японцев.

— Противничек! — сказал Свистунов. — Это уже не война, это уже изуверство. Зачем им это потребовалось! А Криштофенко погиб! Две пули в горло.

Когда 1-я Восточно-Сибирская дивизия подходила к Ташичао, деревню только что заняли головные части 1-й дивизии Мацумуры. 9-я дивизия, успевшая спокойно пройти вдоль всего русского фронта, вышла левее. Вместо того чтобы охватить левый фланг Ноги, 1-й корпус оказался сам охваченным.

Сразу же разгорелся горячий бой.

Леш не мог взять Ташичао — деревню защищали не только толстые стены, которым русская шрапнель не приносила вреда, но и превосходящие силы японцев.

Емельянов и Корж держались рядом, стреляли редко, выжидая появления над стеной человеческой фигуры.

Логунов лежал на поле за комьями земли. Небо было по-весеннему светло, верхний слой земли нагрелся, и люди умирали на этой весенней, теплой земле.

В победу в этом бою Логунов не верил. В победу он верил под Ляояном, и тогда в победу верили все. Он даже не хотел сейчас победы. К чему она приведет? К укреплению того порядка, который для него теперь ненавистен?