Председатель, растрепанный полковник с малиновым носом, обалдело смотрел на офицеров.

Логунов закричал:

— Господа, мы все перенесли войну, и мы не те, какими были до войны.

— Предоставьте мне слово, — снова крикнул звонкий голос.

Логунов увидел вышедшего к столу молодого артиллерийского офицера, начавшего необычную для этих стен речь о том, что русская армия должна быть армией народа.

«Это чудесно, — думал Логунов. — Вот молодой офицер — я его не знаю, Неведомский его не знает, — но он говорит то, что надо. И все слушают его. Даже Шульга, шельма и прохвост, не смеет прервать».

— Господа, — спохватился наконец председатель, — господа, я думаю, что непристойно говорить так в офицерском собрании. Вы, господин прапорщик, разве забыли, что вы на собрании господ офицеров?

Но слова председателя потонули в общем гуле.

— Отправляйте-ка лучше запасных! — кричали в зале. — Офицеры запаса тоже хотят по домам. Самоуправство! Ведь железнодорожники повезут нас!

— Не знаю, господа, о чем у нас речь, — говорил председатель. — Генерал Надаров изложил свои соображения по поводу…

Но председателя никто не слушал. Он закрыл собрание, но этого тоже не заметили, и, когда он пошел из зала, на его уход никто не обратил внимания. Вслед за полковником вышла группа офицеров, в которой был и Шульга. Офицеры шли, гордо подняв головы, положив руки на эфесы шашек. Большинство осталось, и гул голосов долго еще доносился из зала.

Приехал сын Михал Михалыча, привез Грифцову письмо и целую пачку «Пролетария».

После Третьего съезда центральным органом партии стал «Пролетарий», а Ленин — его ответственным редактором.

С необычайным волнением разворачивал Грифцов драгоценные листы, зная, что если под той или иной статьей и нет подписи «Н. Ленин», то тем не менее эта статья может быть ленинской и уж во всяком случае к ней прикасалась ленинская рука.

На всю ночь Грифцов ушел в жаркую атмосферу ленинских мыслей. Ленин без устали наносил сокрушительные удары правительству, либералам, бунду, меньшевикам!

… Убит Бауман!

Убит в день опубликования в Москве царского манифеста. Всего два дня назад Баумана выпустили из тюрьмы. Он шел во главе рабочей демонстрации освобождать товарищей из Таганки.

На одном из перекрестков заметил группу рабочих, которые не примкнули к демонстрации.

Чтобы не отстать от колонны, Бауман вскочил в извозчичью пролетку и, высоко над головой подняв алый флаг, устремился навстречу нерешительным. Вдруг из ворот выбежал черносотенец Михалин, надсмотрщик в рабочих бараках на фабрике Шапова, вспрыгнул на запятки пролетки и, прежде чем кто-либо мог что-нибудь сообразить, ударил Баумана по затылку осколком чугунной трубы.

Бауман замертво свалился на мостовую, его подхватили.

Все это произошло поблизости от полицейского участка.

«Не ловушка ли в самом деле эта „амнистия“, когда выходящих из тюрьмы расстреливают казаки на улицах?»

Когда участники похорон Баумана проходили мимо солдат, стоявших у своих казарм, из процессии крикнули:

— Солдаты, с кем вы?

— С народом! Со свободой! — вырвались десятки голосов.

Офицеры принимали участие в похоронах!

А царь быстренько в рескрипте на имя командующего войсками Московского военного округа всемилостивейше повелел: «Офицеров, участвовавших в числе манифестантов, арестовать и примерно наказать!»

— Этому будет положен конец, — шептал Грифцов, — этому будет положен конец! Однако где Ленин? За границей, в Финляндии, в Питере?

Из намеков в письме о том, что в московском Совете депутатов хорошо, а в петербургском плохо, было ясно, что Ленина в столице нет.

Письмо было написано Таниной рукой: ровные строчки, мелкие буквы… И в чувства, принесенные «Пролетарием», вплелось новое чувство; письмо написано Таней! Она жива и здорова!

На следующий день в маленькой, полутемной комнате на ханшинном заводе посетители сменяли друг друга: Михал Михалыч, Логунов, Неведомский, Хвостов, члены местного комитета — всем не терпелось взглянуть на полученные экземпляры ЦО.

Горшенин поминутно восклицал:

— Товарищи, этот номер изымаю. Донат требует в набор немедленно. Статью Владимира Ильича прочтете завтра в нашем выпуске. Что касается руководства к действию… этим, как известно, заведует товарищ Антон…

После обеда стачечный комитет собрался у Михал Михалыча. Было накурено, от тишины и спокойствия, царивших некогда в этой комнате, не осталось и следа.

Сколько народу, оказывается, может вместиться в маленькую комнату!

Грифцов сел у шкафика и негромким голосом пересказывал содержание ленинских статей и сообщал его указания.

— Вооружаться и вступать в бой везде! Хорошо одолеть казака, городового, — это приучает к бою, мобилизует, сплачивает!

Он долго говорил медленным, негромким голосом, в то же время как бы прощаясь с этими людьми.

Заседание стачечного комитета он покинул поздним вечером.

Сквозь деревья увидел звезды, и казалось, они были не где-то в неизмеримой дали, а тут, прямо за голыми ветвями, налеплены на ночной темноте.

Горшенин пожал его локоть. Нужно было подумать о ночлеге.

Старый «друг» Грифцова подполковник Саратовский наводнил город шпиками и агентами всех родов оружия. Поэтому Грифцов и Горшенин каждый день меняли место приюта.

По-видимому, Саратовский знает, что Грифцов в Харбине. Счастлив, наверное, был бы повстречаться…

Да не будет доставлено ему такого удовольствия!..

В Харбине сделано все, что можно. В Россию, в Россию нужно, в Питер! Больно уж много в Питере собралось меньшевиков. Могут они дел понаделать…

Ночью толпа черносотенцев подошла к главным мастерским. У ворот дежурили рабочие. Из толпы полетели камни, фонарь был разбит, малочисленный пикет отступил. Крайнее здание запылало.

Оно пылало под гогот и свист. Толпа рассеялась по дворам, звенели выбиваемые стекла. Потом погромщики отхлынули к берегу Сунгари.

Мастерская вяло горела до утра, утром рабочие потушили пожар, но стало известно, что хулиганы готовят новое нападение. Михал Михалыч с пятью мастеровыми отправился в Госпитальный городок просить помощи у запасных.

Всякие разговоры были в Госпитальном городке. Иные говорили: «А пущай горит. Кто строил? Царь с царицей? Пущай горит ясным пламенем…» — «Нам не до того, отец! Нам о доме надо думать, а тут еще с вашими делами канителиться!..»

Но сто человек подхватили винтовки, пересекли замерзшую речонку Модягоу и двинулись по Сунгарийскому проспекту мимо управления дороги, оцепленного казаками.

У депо солдаты встретили толпу с иконами и царским портретом.

— Вот эти самые, — сказал Хвостову Михал Михалыч. — Царский портрет несет Врублевский, владелец винокуренного завода, он вчера мастерскую и поджег.

Черносотенцы запели «Боже, царя храни». На улице засвистели. Сбоку из переулка навстречу солдатам вылетели казаки особой сборной сотни охотников. Казаки теперь тоже были ненадежны, и для действий против рабочих и запасных выбирали охотников. Озверело вытаращив глаза, они летели рысью, готовые каждую минуту выхватить шашки.

— Никак, на нас, — сказал Емельянов, который шел в первой шеренге.

— Стой! Куда?. — закричал есаул. — Где офицер?

Он вращал глазами якобы в поисках офицера, отлично зная, что офицера нет: полковник Есипов только что сообщил о самовольном уходе группы вооруженных нижних чинов.

— Стой! Почему цивильные? Иди-ка, любезный, сюда! Ну, слышишь?!

Крик относился к Михал Михалычу, который шагал рядом с Емельяновым и Хвостовым.

— Тебе говорю, борода!

Есаул показал на него нагайкой. Два казака выскочили вперед; один из них изловчился и, нагнувшись с седла, схватил Михал Михалыча за шиворот; в следующую секунду он вскрикнул и, отпустив Михал Михалыча, уцепился за луку седла: чудовищная, нечеловеческая сила стаскивала его за ногу с коня.