— Крайне… непостижимо все это, — заговорил он первыми попавшимися словами, — с самыми лучшими намерениями… исполнение долга перед государем императором, ваше превосходительство…

— Прошу, прошу, — говорил тем временем Александр Вениаминович, приотворяя дверь и останавливаясь в выжидательной позе.

Чучил повернулся и, тяжело стуча каблуками и звеня шпорами, пошел в переднюю. По пути он заблудился и попал в столовую. Здесь не было никого, на столе лежала кипа газет и стоял недопитый стакан чаю.

— Черт знает что… — пробормотал Чучил, выбираясь назад. Его душило бешенство.

Парамонов и Цацырин всей душой отдались подготовке к демонстрации. Парамонов, как не работающий на заводе, встречался с товарищами в трактирах, на улицах, заглядывал к ним на дом. Разговаривал, разъяснял, распространял листовки.

Война принесла дороговизну, штрафы, увеличение сверхурочных, снижение расценок. Война обнажила всю неприглядность, всю порочность самодержавия, всю продажность царских чиновников.

Хвостов прислал Цацырину большое письмо. Писал про интенданта Ложкина, который сначала заведовал только вещевой службой, а потом, за болезнями корпусного интенданта Иващенки, прибрал к рукам и остальное.

В мирное время рота находится на собственном довольствии, на войне ее кормят интенданты. С едой было неважно с самого начала кампании, а когда стал хозяйничать Ложкин, стало совсем плохо. Иной раз за день маковой росинки в рот не попадет. По возвращении в полк поручик Логунов заинтересовался этим вопросом. Однако он не поехал к заведующему хозяйством батальона или к командиру полка, а отправился к самому Ложкину. Интендант объяснил: с продовольствием плохо потому, что по всей монгольской границе японцы держат хунхузские шайки, которые и мешают ему, Ложкину, покупать скот. Но поручик прознал, что дело не в хунхузах, а в том, что корпус потерял в Монголии кредит: Ложкин со скотоводами расплачивался не деньгами, а этикетками от бутылок!

«… Вот, товарищи, что делается в далекой Маньчжурии! Вы пот льете, животы подтягиваете, чтобы дать Ваулиным возможность продолжать войну, мы кровь за них льем, а над нами еще издеваются Ложкины.

Пора кончать эту войну, подымайте свой голос, требуйте, товарищи рабочие!»

Письмо Хвостова, переписанное на гектографе, читалось во всех цехах.

… Вот подлецы до чего додумались: этикетками платят! Они и нам скоро будут платить этикетками!

… Товарищи рабочие, подымайте свой голос против войны! Долой самодержавие!

Цацырин разговаривал теперь даже с теми, кто, казалось, был равнодушен ко всему, кроме заработка. Например, с Мишей Скачковым. Скачков состоял в цеховой партии, которая хорошо зарабатывала, жил прилично, чисто одевался, носил штиблеты, крахмальную рубашку.

Цацырин положил в карман его куртки листовку и на следующий день заговорил с ним о войне.

Скачков слушал его, наклонив голову, а когда поднял ее, глаза его мрачно сверкали. Он взял Сергея за рукав, отвел в угол и зашептал, что необходимо убить царя.

— Мало кто понимает, — шептал он, — что царя нужно убить. А убить его легко, надо только взорвать дворец… Понимаешь, надо изобрести такое взрывчатое вещество, чтобы оно разнесло вдребезги… Динамит для этого не годится — слабоват…

Он говорил страстно. Цацырин молчал, захваченный его порывом…

— Что ж ты об этом болтаешь? — вдруг с неожиданным подозрением спросил он. — Если серьезно думаешь, так о таком деле нужно молчать.

— Я и молчу, Цацырин, столько уж годов молчу!.. А сегодня не выдержал… Только бы такое взрывчатое вещество… Я тут одному ученому профессору на домашний его адрес письмо подкинул.

Цацырин внимательно поглядел в глаза Скачкову. Понял: молодой рабочий не обманывал, не прикидывался.

— О демонстрации слыхал? — спросил Цацырин. — Пойдешь?

— Впереди всех пойду! Листовочки хорошие по этому поводу читал.

Цацырин много думал об этом разговоре… Он точно глубоко в земные недра опустил зонд и неожиданно для себя нашел драгоценную руду.

Многие были готовы не только к демонстрации, но и ко всяким осложнениям на демонстрации. Собираясь на Невский, они, по совету большевиков, решили вооружиться.

То, что борьба скоро пойдет в открытую, чувствовали все.

По вечерам Парамонов и Цацырин обменивались впечатлениями за день.

— Да, братец, — говорил Парамонов. — Скоро будут вершиться великие дела, и мы к этому приложим руки. Вот счастьице-то!

— Да, великое!

Маша переодета и подгримирована. Не узнать ее, одни только глаза прежние. После налета полиции на комнату Малининых молодая женщина поселилась на Николаевской улице против старообрядческой церкви.

Для своей библиотеки она обзавелась круглой печатью и на всех книжках поставила штамп: «Библиотека РСДРП Невского завода».

— Печать отличная, Сережа… Я думаю, она и через сто лет не износится.

Цацырин смотрит на круглую медную вещицу, поворачивая ее и так и этак. Затея показалась ему слишком смелой.

— Это не только у меня, — возразила Маша. — В чугуно-меднолитейной, паровозосборочной, паровозоремонтной, в колесной, бондарной — все обзавелись такими же печатями… «РСДРП… такой-то мастерской». Смело? Неосторожно? Да, согласна, но, если книгу найдут, Сережа, пусть знают палачи, что у нас есть организация.

— Пусть знают! — Машины глаза смотрели на Цацырина в упор, и он, как тогда, в Москве при первой встрече, утонул в них. Стоял и забыл, что надо отвести взгляд.

Мелькнула мысль: «Нельзя этого делать, нельзя… у меня Полина», но, едва возникнув, мысль погасла. В эту минуту он с совершенной отчетливостью понял, что Маша любит его, что, если он протянет к ней руку, она не отступит, если скажет «пойдем» — пойдет. Зачем же тогда было то, что было? Куда отошло, отступило все то, что разделяло их?..

Они долго стояли так друг против друга, оглушенные и растерянные. Надо было расходиться, но немыслимо было разойтись в разные стороны. Маша сказала тихим чужим голосом:

— Сережа, ты не заглядывал к Барановым? Пройдем-ка…

И они пошли, шагая через мягкие грядки, через желтые увядшие лопухи, боясь сказать слово, чтобы не сказать о том, о чем сейчас нельзя уже было говорить (поздно говорить — жизнь испорчена, и ее не поправишь!), но чувствуя, что тем не менее объяснение произошло, что сказано все.

Когда Цацырин и Маша пришли к Барановым в старый домик на берегу Невы, вошли в комнату, оклеенную чистыми обоями, с чистыми половиками из сурового полотна, они увидели жену слесаря — бездетную, еще молодую женщину, застывшую на стуле в неловкой, смешной позе.

— Ты что? — спросила Маша. — Колика схватила?

— Ух, гора с плеч! — выдохнула Баранова. — Кого это, я думаю, черт несет? А это своих черт принес… Смотри, Цацырин, какую красоту я навожу вам.

Она встала, сбросила со стула мешковину, и перед Сергеем развернулось алое с пунцовыми шелковыми лентами знамя.

Зачарованно смотрел на него Цацырин.

— Спасибо тебе! — поблагодарил он с чувством.

— Да, это подарок, — сказал он Маше, когда они вышли на улицу.

Темнело, надо было идти по домам. Но не мог он сейчас вернуться к себе в комнату, где его ждала Полина. Перегорела обида на Машу? Да, незаметно перегорела. Плохо теперь твое дело, Сергей. Не хотел ты себе в этом сознаться, да надо…

— Ну, пока до свиданья, Машенька!

Не протянули друг другу рук и разошлись. Цацырин вышел на тракт, посмотрел направо, посмотрел налево. Направо — трактир… Не выпить ли кружку пива? Жажда такая, что чаем не утолишь.

Около трактира встретил Егорова, мрачного, молчаливого токаря из большой механической. Общими делами Егоров никогда не интересовался, и Цацырину казалось, что он принадлежит к тем мастеровым, которые заботятся только о заработке. О чем думает — неизвестно. Скорее всего, думает, как бы выслужиться перед мастером.

Егоров приподнял картуз:

— Цацырин, если есть свободная минутка, пройдемся тут к одному месту… У меня дельце, хочу с тобой посоветоваться…