Цацырин даже насторожился: какое у Егорова может быть дельце, какой цацыринский совет ему понадобился?

— Далеко ли?

— Полквартала — и налево.

В сарае, среди дров, старых ящиков и хлама, Егоров выискал грязный мешочек и подал Сергею.

В мешочке было два фунта картечи.

— Ну, товарищ Егоров!.. — растроганно проговорил Цацырин, впервые называя его товарищем, и обнял его. — Всего ожидал от тебя, только не этого.

Краска выступила на щеках Егорова.

Они шли в трактир, бок о бок, как единомышленники, почти друзья. Великое, великое дело творится в человеческих душах! Цацырин расстегнул ворот куртки, вдыхал сырой воздух и с удовольствием вглядывался в серые тучи, широко летевшие над Невой. Он представлял себе, как все это будет в день демонстрации: рабочие станут в ряды, над рядами взовьются красные флаги и лозунги…

У трактира, загородив вход, стояли Пикунов и дворник Елизаров, правая рука Зубкова. Когда Цацырин молча потеснил Пикунова, тот схватил его за плечо.

— Чего безобразничаешь? Пьян?

Цацырин отвел пикуновскую руку. Накануне большого дела нельзя было ввязываться в драку, поэтому он сказал твердо, но миролюбиво:

— Тихон Саввич, иди ты по своему делу, а я по своему.

— А на церковь божию, на часовенку, ты подписался? — Пикунов стоял, сунув руки в боки, и по-прежнему заслонял дверь. Пикунов в последнее время собирал пожертвования на построение заводской часовни.

— Он тебе подпишется! — сказал Елизаров, грузный мужик с огромными красными руками.

— А ты у своего хозяина все еще состоишь в дворниках? — не выдержал Цацырин. — Жильцы-то у вас, поди, одни мыши! — Резки оттолкнул Пикунова и вошел в трактир, надеясь, что здесь будут свои, и не ошибся. «Свои» во главе с Парамоновым сидели кружком и пили пиво.

Пикунов с Елизаровым ввалились в пивную следом за Цацыриным. В углу, посматривая на мастеровых, шептались приказчики братьев Лебедевых — Винокуров и Гусин. Пикунов подсел к приятелям. Он был слегка пьян. Он тоже готовился к борьбе. Вчера вечером его вызвал Ваулин.

За пазухой Пикунов нес несколько листовок, но тот, кто их разбрасывал, оставался для него по-прежнему неуловимым.

— Не сплю, не ем, — бормотал он, подходя к дому директора, — никого не видно, не слышно, а войдешь в цех, поглядишь — уже готовы… лежат!

Он придумывал всё новые оправдания, стоя перед дверью и прислушиваясь к разговору, который шел в кабинете.

— Друг мой, — говорил незнакомый голос, — революцию нужно раздувать! Только тогда можно добиться от правительства уступок. Но в то же время рекомендуется держать наготове смирительную рубаху.

— Игра с огнем! — сказал Ваулин.

Подслушивать дальше Пикунов испугался, кашлянул и отворил дверь.

В кабинете кроме Ваулина сидел рослый, розовощекий барин Валевский. Он предложил Пикунову папиросу, расспросил о том, как идут на заводе патриотические дела, и посоветовал ни в чем не спускать врагам русского царя.

— На каждом шагу бей, — весело советовал он. — Если слаб, зови на помощь полицию. Каждый полицейский — твой друг. Дворник, лавочник, сиделец в лавке, извозчик — твои друзья. Зови на помощь — и помогут. А спускать нельзя.

Он сказал еще, что для содействия «Обществу русских рабочих» на заводе будет организована специальная охрана. На всех заводах будет, и здесь будет. Во главе поставят какого-нибудь раненого отставного офицера, оденут охрану по-военному, вооружат.

— Понимаешь, — говорил Валевский все так же весело, отчего у слушателя создавалось впечатление, что все сделать очень легко, — надо по ним трахнуть раньше, чем они трахнут по нас…

Когда Пикунов вышел на улицу, он сказал себе: «Да, этот не уступит!..», вынул из-за пазухи листовки, разорвал на клочки и пустил по ветру. Не в них теперь дело.

Сейчас, подсев в трактире к Гусину, он сказал:

— Я им покажу. Никто из них на построение святого храма не подписался… В случае чего ты, Гусин, сразу беги за Беловым.

— Эй, вы, за сколько Христа продали? — крикнул он и встал.

Цацырин и Парамонов не обратили на него внимания, и все остальные около них продолжали пить пиво и спокойно беседовать. Пикунов огляделся и взял в руки стул, но тут из-за стойки бросился к нему, помня судьбу Зубкова, хозяин трактира. Капитонов и схватился за ножки стула:

— Тихон Саввич, Христом-богом молю… полное разорение!

Пикунов посмотрел на его красное, вспотевшее лицо и плюнул.

— И он продает Христа, — сказал он Елизарову. — Отрясем прах от ног своих… Тьфу, тьфу, трижды тьфу!

В самом хорошем настроении возвратился Цацырин домой. Он и Парамонов условились, как будет распространена по заводам и фабрикам заставы последняя листовка, листовка-сигнал, указывающая день, час и место демонстрации.

Жена лежала на кровати и не встала при входе Сережи. Она многое знала о его жизни — жена ведь, от жены не скроешь! Когда в первое время они лежали в постели и она смотрела на него своими темно-серыми глазами, ему хотелось все, что есть на душе, раскрыть этой тоненькой женщине с небольшой грудью, с небольшими, но красивыми глазами и большим жадным ртом, В этой откровенности было утоление горечи и мужская правда. В эти минуты казалось: то, что было с Машей, ушло, а есть вот это, пусть обыкновенное, зато верное мужское счастье.

— Женушка моя, — говорил он, обнимая ее, — как хорошо я сделал, что тогда на катке подошел к тебе… Не побоялся…

Счастье продолжалось недолго. Полина все меньше улыбалась и разговоры мужа слушала, глядя в потолок…

— Тебе скучно?

— Рассказывай, если хочешь.

— Это же, Поля, жизнь наша!

— Жизнь наша?! — усмехалась Полина и широко раскрытыми холодными глазами смотрела на мужа.

«Значит, недовольна, — думал Цацырин, — а чем? Может быть, ласки ей мало? Говорят, если женщина не имеет детей, она всегда по своему делу к мужу очень требовательна. А невестой мои слова слушала, глаз не сводила…»

И ему все меньше хотелось говорить с ней о душевных дела, и супружеские встречи стали быстрыми, скучными, и каждый раз потом думалось: «А не надо бы этого вовсе, честное слово…»

Сейчас он был рад, что Полина не встала с постели навстречу ему. Лежит, дремлет, разговаривать не надо, слава богу.

Но Полина не встала с постели не потому, что дремала. Утром она ходила в церковь и видела там Пикунову в новой жакетке рубчатого бархата. Темно-синяя жакетка и темно-синяя муфта. «Боже мой, и муфта! — с завистью подумала Полина. — Если б мой не дурил, какие деньги он зарабатывал бы!»

Когда Сергей, помыв руки и переобувшись, все-таки спросил: «Ты что, Поля, разоспалась или, может, нездорова?» — она села и подняла недоуменно широкие брови;

— Скажи, ты зачем женился на мне?

Цацырин растерянно развел руками.

— Это с какой же стороны, Поля?

— Я ведь пропадаю тут с тобой! Чем ты меня кормишь? Картошкой да капустой!

Цацырин слышал об этом уже не в первый раз, но всегда ему казались такие слова недоразумением, — жена чем-то недовольна, надо ее успокоить, и все будет хорошо. Но сейчас она говорила злым, жестоким тоном, и эта злость передавалась Сергею.

Да, он зарабатывает меньше других, он редко соглашается на сверхурочные. Поэтому из хорошо зарабатывающей цеховой партии он перешел в зарабатывающую неважно. Но иначе он не может: он ведь должен читать, должен служить делу… Неужели она не понимает? И наконец, досадно тратить свое здоровье на прихоти капиталиста!

— Ты же знаешь положение рабочих, — сказал он, — знаешь, за что я борюсь.

— Что ты за человек! — перебила его Полина. — Вот Пикунов человек верующий, и бог подает ему… Посмотри, как одел жену. Я сегодня пошла в церковь, мне точно по щекам надавали. У меня, думаю, тоже есть муж, а что с того и зачем он меня взял, только чтоб иметь удобство для своей мужской нужды?

— Полина!

Она облизала сухие губы.

— Что ты за человек? Помнишь, мы вышли с тобой погулять. Подошли к ручью, ваулинская поломойка отмачивает в ручье половики. Свое дело делает. А ты что ей сказал?