Над Ляояном в тучах показалось светлое пятно. Подул ветер. Ветер дул с запада, воздух там был чист, и только горячим запахом прелой земли тянуло оттуда. Дождь переставал.

Савельев сказал:

— Представляю себе торжество в России!

— А завтра? — с внезапным сомнением спросил Алешенька.

— Если со свежими силами Ойяма ничего не мог сделать, неужели вы думаете, что завтра с уставшими солдатами он победит? У него нет резервов.

В штабе царило настроение, подобное пасхальному. Сейчас, слушая командующего, Алешенька видел, что Куропаткин никогда и не думал об оставлении Ляояна.

— Штакельберг недоволен, — весело сказал Куропаткин, держа в руке донесение от Штакельберга.

Штакельберг доносил, что обещанный резерв — 7-й и 9-й полки — заблудился без карт, что генерал Левестам прибыл уже после шести вечера, и только с одним 7-м полком, самовольно считая, что излишне в распоряжение его, Штакельберга, давать два полка сразу.

— Левестам испугался, что Штакельберг заставит его наступать, — засмеялся Куропаткин. Теперь все возбуждало в нем веселость. — Решительно Георгий Карлович недоволен и делает мне выговор.

Харкевич засмеялся:

— Рассказывают, что в бытность свою в Варшаве командиром корпуса Штакельберг прославился тем, что прятался где-нибудь на Новом Свете или Краковском за колонной костела и зорко следил, как проходящий офицер откозырнет солдату. Терпеть не мог, если офицер одним пальчиком махнет к козырьку. Остановит такого офицера и раз десять заставит по уставу ответить солдату. Офицеры его ненавидели.

— В этом, между прочим, есть что-то хорошее, — сказал Куропаткин. — Разошлите приказ по войскам. Сообщите, что порт-артурцы в последнем штурме уложили тридцать тысяч врага, а наша славная Маньчжурская армия сегодня под Ляояном тоже отразила все атаки японцев. Владимир Иванович, составьте тексты телеграмм в Петербург и Мукден.

Канонада смолкла. Только отдельные неприятельские пушки подавали еще признаки жизни. После грохота в течение целого дня тишина чувствовалась как великое освобождение.

Алешенька вышел на улицу. Ветер очищал небо. Уже вся западная половина была светла. Чистые, душистые массы воздуха вторгались в Ляоян.

Перед утром, еще в темноте, полковник Вишневский зашел проститься к жене. Нина слышала, как он говорил:

— Мумочка, я так решил, я солдат; а там подам прошение на высочайшее имя.

Нина опять заснула и проснулась от пушечных выстрелов. Вышла во двор. Разгоралась заря.

Горшенин сидел около аптечной палатки и выбрасывал из ящика пакет за пакетом.

— Что вы делаете, Горшенин? — закричал Нилов, который только что выбегал за ворота, потому что ему казалось, что за воротами он лучше будет слышать выстрелы.

— Лавочку решил открыть, — мрачно ответил студент.

— Что за вздор?! Какую лавочку?

— Приглашу китайских портняжек и буду им продавать вашу марлю.

— Позвольте, что это за иносказания? Сейчас не время для анекдотов!

— Хороши анекдоты, господин доктор. У меня познания в медицине не бог весть какие: но разве эта марля пригодна на войне? Ваши поставщики — чистейшие бандиты, а вы, принявший марлю, — преступник.

— Вы с ума сошли! — закричал Нилов.

— Везде наживаются, так еще на марле для раненых наживаются, сволочи!

— Позвольте, — сбитый с толку его спокойными ругательствами, спросил Нилов, — чем плоха марля?

— Видите ли, господин главный врач, аппретированная марля, которую мы получили, как я вам только что доложил, годится только для портных, врачу с ней делать нечего. Она содержит такое ничтожное количество крахмала, что при заваривании не дает липкой ткани, следовательно, после высыхания не получается фиксирующей повязки. На кой черт вы приняли эту дрянь?

— Перестаньте ругаться. Попробовали бы вы ее не принять! Я получил записку от Трепова.

— А скажите, пожалуйста, доктор Нилов, как это вы и все врачи терпите, что главным начальником санитарной части армии является некий генерал-лейтенант Трепов, не имеющий ни малейшего, ни в одном из колен своих, отношения к медицине?

— Бросьте ваши вопросики. Не я его назначал.

— Но вы ему подчиняетесь! Почему, когда этот остолоп, явившись в наш лазарет, понес околесицу и наорал на Нефедову, вы не вступились за нее и не погнали его к чертовой матери?

— Бросьте сходить с ума, что вы мне нотации читаете! Я не желаю быть Дон-Кихотом!

— А будь я на вашем месте, я бы, как честный человек, обязательно сказал: «Вы, ваше превосходительство, как известно, ни черта в медицине не смыслите, посему потрудитесь моему персоналу замечаний не делать». И он скушал бы, уверяю вас. А так из-за вашего нежелания быть Дон-Кихотом выговор получила не только Нефедова, исключительно превосходная сестра, но и вы, и Петров… Это, знаете ли…

— Какой там выговор! Каждому мало-мальски грамотному человеку понятно, что желтизна в трещинах тазиков — это не грязь, а осадок, который получается после первого кипячения растворов.

— Так почему же вы не сказали этого своему генерал-лейтенанту, вы, врач, интеллигентный русский человек?!

— Черт с ним! — вяло сказал Нилов.

— Браво! Наконец вы чертыхнулись! Только жаль, что заочно.

— Я вам открою еще одно достоинство генерала Трепова, — раздался из палатки голос Петрова. — В госпитале второй георгиевской общины он до того вошел во вкус своего начальствования над медициной, что самостоятельно поставил больному диагноз…

Горшенин захохотал и плюнул.

Нина мыла неподалеку циновки и подумала: «Господи, о чем это Горшенин? Ведь начался бой…»

Прозрачное утро стояло над Ляояном, и в этом прозрачном утре плыл тяжелый грохот пушечной пальбы и злой, ворчливый ружейный треск. Небо на востоке постепенно мутилось: завеса дыма, багровая в лучах солнца, тянулась к городу.

В первые часы раненых в лазарете не было. Доктор Нилов куда-то бегал, вернулся встревоженный. Сказал Нине, которая сидела около куба и следила за фильтрацией воды:

— Был на вокзале, хотел зайти к Державину, в санитарный поезд княгини Юсуповой, они богаты, попросить у них марли… Поезд их издалека виден, весь выкрашен в белую краску, как поезда членов императорской фамилии; смотрю, ищу, не вижу, не нахожу. Там, где он стоял, — красные товарные вагончики, правее — зеленые. Я туда, я сюда, — оказывается, уже укатили в Мукден! И лазареты Красного Креста, Тобольский, Гродненский и Новгородский, тоже укатили, еще ночью…

Он был встревожен, мял черную бороду, и на белом мягком лице его точно уходили внутрь черные, встревоженные глаза.

— Мы же дивизионные, Лев Семенович!

— Да, что-то будет, что-то будет…

Первые раненые поступили к девяти часам. Они были мрачны, говорили, что японская артиллерия засыпает все шрапнелью и шимозами; японцы, как мураши, идут в атаку. Но поступившие после полудня, когда уже шел дождь и горизонт исчез в тучах и дыму, не были так мрачны. Они рассказывали, что японцев бьют и что проходу им вперед нет.

Вишневская была бледна, расспрашивала раненых и со страхом смотрела на каждые носилки.

— Я раньше не боялась, — сказала она Нине. — Была уверена, что это невозможно. А теперь, понимаешь ли, он в таком состоянии…

«А мне, — с холодной тоской подумала Нина, — мне теперь не за кого бояться».

Раненые продолжали прибывать. Они страдали, и никакие Нинины печальные мысли не могли помешать ее работе.

Солдаты лежали в сарае, палатках, фанзах и просто на земле на циновках.

Изнемогая от усталости, Нина несколько раз в течение дня выходила на дождь, и дождь освежал ее.

В углу палаты протекла земляная крыша. Васильев полез на крышу со снопом соломы. Шум боя не затихал, доносился с той же стороны откуда и утром, и это означало, что русские не отступают.

В сумерки доктор Петров прекратил операции: лампы горели чересчур тускло. Он курил во дворе, сидя на ящике, и обсуждал с Ниловым вопрос о моторчике. Петров на той неделе где-то высмотрел и достал динамо, но мотора не было.