Кузьма Кузьмич… старичок, картежник? Школа для молоденьких девушек в Ляояне?

На душе стало тяжело.

Логунов и Топорнин сидели за столиком на веранде ресторана Рибо. Привезенные из Шанхая официантки — европеянки в белых наколках и белых передниках — разносили вино и котлеты из свежей говядины. Рядом занял столик армейский поручик. Логунов сразу узнал в нем Тальгрена — того самого, который вызвал его в Мукдене на дуэль, но Тальгрен не узнал Логунова.

Тальгрен рассказывал интендантскому чиновнику, что дела японцев у Порт-Артура неважны, что генерал Кондратенко изобрел таинственные летающие мины, приводящие противника в панику. Наш миноносец прорвался через блокаду, потопил японский транспорт с осадной артиллерией и солдатами и ушел во Владивосток. Японцы явно ослабели. Поэтому дальнейшего движения их на Ляоян не будет. Во всяком случае, не скоро.

— Не верю я вашим слухам, — вмешался в разговор Топорнин. — Надо уметь почувствовать душу войны, я ее почувствовал и скажу: смертью несет. — Он стукнул кулаком по столу. — И рад! К черту!

Тальгрен прищурился. Лицо его, покрытое мелкими прыщиками, осветилось детской улыбкой:

— Что вы, что вы! Я уповаю.

— Сказал, к черту! Ни на что не уповаю. Вот послушаю музыку, посмотрю на детей, на пять минут человеком стану — и больше ничего не хочу, все противно.

— На каких детей? — спросил Тальгрен.

— На школьниц ремесленного училища, в этом же доме… Сегодня у них вечер с приглашенными офицерами.

— А я слышал, что эти дети давно уже замуж просятся.

В пристроечке играл военный оркестр.

Звуки вальса «Ожидание» подействовали на Логунова так, как никогда на него не действовала музыка. Вальс был совсем сладенький, совсем пошленький, но сейчас он показался чудесным. Ушедший мир и сегодняшний вставали в Логунове как одно целое. Белые ночи среди садов и пустырей Аптекарского острова… Бухта Новик, окруженная зелеными сопками…

— Мсье Рибо, — говорил Топорнин низкорослому толстяку, подошедшему к столу, — опять я у вас. Хочу выпить за ваш прекрасный гимн — «Марсельезу».

— О! — воскликнул Рибо.

— Садитесь, выпьем вместе.

Рибо опустился на стул. Глаза у него были веселые, усы с сединой.

— Коньяку? — спросил он.

Топорнин поморщился:

— Водки нет?

— Конечно, есть! — Рибо поманил официантку: — Водки!

— Русские люди никогда не унывают, — сказал он офицерам. — Я преклоняюсь перед этой чертой русской души. Но… — он приподнял плечи, — я не понимаю… проиграть войну, этого я не понимаю! Россия! — Он поднял указательный палец. — Французы и русские — одна душа, мы понимаем друг друга… но вы проиграли войну!

— Мсье Рибо, мы никогда не проиграем войну! — воскликнул Логунов.

Француз разлил водку по стопкам, рука его слегка дрожала: он слишком много на своем веку выпил вина.

— Вы проиграли войну, — грустно сказал Рибо, поднимая стаканчик и любуясь прозрачностью стекла и напитка. — Разве вы не понимаете? Нашу нацию, которая дала миру Наполеона (слово «Наполеон» он произнес медленно, вслушиваясь в каждый звук), в семидесятом году разгромили какие-то пруссаки!

— За нашу победу, — поднял стопку Логунов.

— Э, нет, друг, — перебил его Топорнин, — я уже сказал: мы пьем за «Марсельезу», сиречь гимн дружественной нам державы.

Они встали и выпили за «Марсельезу».

Рибо щелкнул пальцами и закусил лимоном.

— Почему же вы считаете, что война проиграна? Спросил Логунов. — Как она может быть проиграна? Прикиньте, что такое Россия и что такое Япония!

— Э, — махнул рукой Рибо, наливая по второй стопке. — Тут не коммерция, тут особый расчет. Если бы я был советником вашего императора, я ему посоветовал бы: уведите из Маньчжурии вашу Маньчжурскую армию, всю до последнего человека, замените ее новой армией. Новые солдаты, новые офицеры, новые генералы, которые не проиграли японцам ни одного сражения! И вы победите! А эта армия не победит. Новые части приходят, но они растворяются в ваших маньчжурских частях и сейчас же пропитываются духом отступления, боязни японцев, убеждения, что, сколько ни воюй, все равно отступишь. Ваша армия не верит и победу. Разве она может победить?

— Позвольте, — проговорил Логунов, — позвольте, но почему же? Как не верит?

— Он прав, — проговорил Топорнин, выпивая одну за другой две стопки. — Совершенно прав. Я первый не верю.

Рибо коротким жестом обвел зал:

— Я хожу, слушаю, разговариваю. Я понимаю. О, я понимаю.

— Он прав, — повторил Топорнин. — Война проиграна. Она не может быть не проиграна! Выпьем еще!

Логунов выпил вторую стопку. Француз опять закусил лимоном и говорил, нагнувшись к Топорнину:

— Японцам все помогают, а вас не любят! Я спросил одного американца в Шанхае: почему вы против русских? Не будем поднимать государственных вопросов, можно не любить государства, но уважать народ… Он подумал и сказал: «Не люблю! Русские нетерпимы». Понимаете: вы нетерпимы!

— Он не иезуит ли?

— С иезуитами тоже можно жить, — сказал Рибо. — Ваше православие, о, оно очень вам вредит. Извините, я должен идти.

Он встал, кланялся и пятился.

Оркестр опять играл вальс «Ожидание». Черноволосая смуглая официантка пробежала к соседнему столику. Топорнин налил себе водки, с неудовольствием оглядел закуску, заказанную Рибо, — ему хотелось не этого жалкого лимона и сыра, а селедки с луком, маринованных грибков, кислой капусты. Подозвал смуглую официантку и заказал консервированную рыбу и второй графин водки.

Несколько штабных заняли столик напротив. Топорнин презрительно посмотрел на них, по они не заметили его презрительного взгляда.

— Побывали бы они на позициях, Коля! Подойти к ним и сказать: «Чисто ходите во время войны, господа!»

— Вася, тебе довольно пить. Неудобно будет в таком виде явиться на школьный вечер.

— Может быть, и довольно водки, — многозначительно сказал Топорнин. — С одной стороны, готов хлестать ее, потому что горько: до чего довели русский парод! До дикой войны, до крови, до позорного отступления! С другой стороны — довольно, воистину довольно, потому что… — Он поднял кулак, но скатерть была уставлена тарелками и рюмками, и он стукнул по ребру стола. Стопки подпрыгнули.

— Довольно! Потому что надо приложить силы… Ты понимаешь?

— Я все понимаю, — сказал Логунов, который от действия музыки, выпитого вина, ресторанной суеты тоже пришел в состояние неопределенного возбуждения.

Смуглая официантка принесла консервы и второй графин водки. Топорнин поставил его посредине стола и, отстранившись от него ладонями, сказал:

— Пусть стоит, а пить не будем. Вот сегодня мы рассуждали о женах и невестах. Мне, знаешь ли, в этом смысле не везло. Как-то во время осенних маневров под Орлом нашел я приют в дачном семействе, состоявшем из матери, благообразной жены акцизного чиновника, и дочери, семнадцатилетней гимназистки. Она ходила босиком, с распущенной косой, смотрела на меня, молодого офицера, просто и внимательно, не обнаруживая застенчивости или смущения, и так же просто разговаривала. В ее взгляде, понимаешь ли, было столько силы, столько того, что должно было вот-вот раскрыться, что я стал сам не свой. Устал чертовски, а заснуть не могу. Лежу и думаю, кому достанется счастье видеть эти глаза засиявшими от любви. И по естественному эгоизму хочу, чтоб это счастье выпало на мою долю. Строю планы невероятнейшие: встречаю ее в городе где-нибудь на катке, на вечере в собрании. Наконец, просто являюсь к ним с визитом. Не скоро заснул. А утром, брат, вскочил ни свет ни заря, девушки не видел, мать спала. Оставил записку с выражением благодарности за приют. Вот и все. А забыть — до сих пор не забывается. А то как-то я был по-настоящему влюблен и, пользуясь взаимностью, решил даже жениться. Белошвеечка, очень милая, брови соболиные, душа прямо вся раскрыта тебе. А что же оказалось: пошла на содержание к старику. Прости, говорит, меня! Я чуть с ума не сошел. Был у меня один дружок, тот решил полечить меня и сдал на попечение своей приятельнице. Когда я пришел в себя, меня поразило одно обстоятельство: я понял, что любые женские губы… утоляют. Я был тогда молод, это открытие протрезвило меня… Все женщины одинаковы, Коля! Холостяк есть священное звание.