Ойяма задумался. Что кроется за словами Куроки? Всегдашнее его желание показать свою выдающуюся смелость и противопоставить ее осторожности Ойямы, желание показать, что, будь главнокомандующим он, Куроки, Куропаткин давно был бы разгромлен? Или же положение вещей действительно таково, как рисует его генерал? Что может обозначать эвакуация Ляояна, укрепляемого с начала войны? Куропаткин на глазах у всех эвакуирует город! Не может этого быть. Хитрость это, ловушка! Напрасно радуется веселый Куроки!

— Что вы скажете, генерал Футаки?

Футаки стал докладывать, что у Куропаткина замешательство. Дорога на Ляоян должна быть свободна, чтобы пропускать на фронт непрестанно прибывающие эшелоны 5-го Сибирского и 1-го армейского корпусов. Однако эвакуация Ляояна мешает этому. Но не все еще понимают, что Куропаткин решил отдать Ляоян.

Ойяма долго молчал, соображая: хитрит Куропаткин или действительно отступает. К донесениям Футаки следовало отнестись серьезно: начальник разведки не склонен к преувеличениям. По-видимому, у Куропаткина получились осложнения и он изменил свой первоначальный план генерального боя. Конечно, хорошо, если царский генерал готов отдать Ляоян. Но ведь Ойяма не столько хотел взять Ляоян, сколько уничтожить русскую армию! Участник франко-прусской войны, свидетель Седана, он мечтал о Седане для Куропаткина. К Ляояну сошлись три японские армии. Нужно перехватить пути отступления Куропаткина.

Ойяма прикрыл глаза и стал говорить о предстоящей операции. Он говорил, как всегда, в общих чертах, подробности предоставляя своим генералам.

Против пятнадцати тысяч солдат и восьмидесяти двух пушек Штакельберга Ойяма распорядился сосредоточить сорок тысяч человек и двести орудий. Оку будет действовать здесь совместно с Нодзу.

— Резервов не будет, — сказал маршал. — Помните: начальники отдельных частей не должны ожидать приказаний. Они должны непрестанно наблюдать положение и действовать в согласии с соседними частями.

Эту свою заповедь Ойяма повторял перед каждым большим сражением и произносил ее тихим голосом с закрытыми глазами. Генералы слушали его не шевелясь.

Совещание было окончено. Отвешивая поклоны, участники выходили из фанзы.

Вахмистр Накамура, сын одного из близких к Ойяме самураев, командовал солдатами, возившимися с ванной.

Ванна маршала представляла собой дубовую бочку, со скамеечкой, прилаженной на дне.

После совещания маршал снял с себя штаны и куртку, Накамура вбежал с серым кимоно в руках.

— Потом, потом, — сказал Ойяма и голый вышел на двор к бочке.

Вода была горяча, маршал любил горячую воду, он шагнул в бочку и сел.

— Хороша, хороша, — сказал он одобрительно Накамуре.

В жаркий день горячая вода успокаивала. Он оглядел двор, двух штабных офицеров, сидевших под ивой, и стал потирать ладонями живот и бока.

Он был последователем Мольтке, но вместе с тем никогда не считал себя его последователем. Военное искусство немца до того ему нравилось, что он воспринимал его как свое собственное и виденное на полях Седана — не более как иллюстрацию своих собственных дум.

… Сжатая под Ляояном в кольцо, русская армия положит оружие. Только об этом завершении своих замыслов и мог он думать в последнее время.

— Будет, будет! — пробормотал он.

— Полотенце? — спросил Накамура.

— Еще рано…

«Войск маловато, — подумал Ойяма. — Обещали перебросить из Японии 8-ю дивизию, однако не перебрасывают. И понятно: до сих пор нет полного господства на море… Нельзя оставлять Ямато без всякой защиты!»

— Ну что же, войск мало, зато японского духу много, — сказал он громко. — Полотенце!

Накамура протянул мохнатое полотенце.

Маршал вылез из бочки и стоял около нее на песке, вытирая лицо и шею.

— Куропаткин, старый хитрец, хочет ускользнуть! Надо торопиться, надо торопиться! Бери полотенце, больше не буду вытираться…

Ойяма накинул на себя кимоно и босиком мелкими шагами прошлепал в фанзу.

Юдзо лежал в палатке и смотрел, как Маэяма готовился к бою. Палатка давно выгорела, истрепалась и не защищала от дождя. Да и люди истрепались не менее палатки — немытые, обросшие бородами, с сожженными на солнце лицами, исхудавшие от скудной пищи и непрестанных походов, в грязном, рваном обмундировании.

Маэяма — тот совсем превратился в трость. В течение четырех последних дней питались сырым горохом, незрелыми бобами да подсушенными хлебными зернами. И только сегодня получили наконец нормальный паек. Доносятся веселые голоса: солдаты жгут костры и приготовляют свое излюбленное блюдо — поджаренный рис.

— А вы, Юдзо, я вижу, не думаете о завтрашнем дне? — спросил Маэяма. Он вынул из сумки фотографии, разложил их на матрасике и долго глядел на них, мысленно прощаясь с друзьями. Потом стал приводить в порядок вещи.

У палатки шел разговор. Рядовой Кандзю принес Ясуи побеги молодого папоротника и картофель — отличное добавление к огурцам и редьке. Ясуи обрадовался и смеялся на весь лес. «Что ж, — думал Юдзо, — участь Ясуи завидна: все чувства он сосредоточил на своем лейтенанте. Накормить его, приготовить горячую воду, сказать заботливое слово — вот его помыслы».

Сегодня Ясуи написал матери Юдзо письмо…

Письмо лежит на столике. «… Не беспокойтесь за лейтенанта, ведь я оберегаю его. Может быть, в сражении мы и будем разлучены, но я обещаю вам не бросить его даже мертвого… Он очень добр ко мне. Навсегда считайте меня самым преданным другом его…»

У человека огромная потребность любить…

— … Картофель больше моего кулака! Я сейчас запеку его!

Ясуи и Кандзю говорят об ужине, о китайцах, которые поголовно представляются им русскими шпионами; потом начинают философствовать: почему одного человека убивает первая шальная пуля, а другого не берет ничто? У Тхавуана несколько русских, преследуемых врагами по пятам, отступали так медленно, точно прогуливались. Мало того, они оглядывались на японцев и помахивали им оружием… Японских солдат обидело такое поведение. Тщательно прицеливаясь, они открыли огонь. Русские были совсем близко, попасть в них ничего не стоило. Но никто не попал. Почему? Что это такое? А стреляли отличные стрелки!

— Прав Тояма, — сказал Ясуи, — Тхавуан не был местом их смерти.

Голоса замолкли. Должно быть, Кандзю ушел, а Ясуи сидел и ждал, когда испечется картофель.

… Куроки со своей армией приблизился к левому флангу русских под Ляояном. Дивизия Ниси будет воевать. Будет воевать и Юдзо, но сейчас он думает не о бое.

Как странно сложилась его судьба! Почему Ханако в Ляояне? Какие злосчастные события должны были произойти в маленьком домике в Токио, если Ханако оказалась в китайском Ляояне!

Он представлял себе, как китаец тащит ее по Маньчжурии, он представлял себе ее красоту, на которую он смотрел как на чудо, в грязных лапах торговца. И чувствовал, что недостойно ему, выполняя долг солдата, не выполнить человеческого долга перед женщиной. Может быть, учениц ремесленной школы увезут из Ляояна, может быть, бросят на произвол судьбы… Известно только одно: его человеческий долг заключается в том, чтобы проникнуть в Ляоян как можно скорее.

Маэяма сложил вещи. Он решил погибнуть в ляоянском бою. Ему стыдно, что столько людей умерло за императора, а он все не может исполнить этого самого главного своего долга. Тем более что в Японии не только распространился слух о его смерти, но из токийских газет стали известны даже и подробности. Оказывается, он погиб вместе с капитаном роты, причем совершил несколько выдающихся подвигов. Бедный Кендзо!

Сегодня утром лейтенант сделал из дощечек, которыми перекладываются снаряды, ящичек для своего праха. Юдзо он сказал: «Но если судьба пошлет мне счастье умереть так, что и костей моих нельзя будет собрать, пошлите моим родителям прядь моих волос».

И передал Юдзо прядь.

«… Какое все-таки извращение! До чего могут донести лжеучения живой, веселый, любящий жизнь, песни и красоту мира народ!»