Разговор пошел о совсем простых, житейских вещах. Оказывается, дядя все помнит, обо всем беспокоится. Сидит вот сейчас, положив на стол большие руки, и щурится то ли на свет лампы, то ли на свои воспоминания… Вспомнил, как мальчишкой на Оке сено косил помещику, а над лугами сокола носились… Ты сокола, Маша, должно быть, в полете и не видала? Хорошо ходит. Добычу берет в воздухе. Коршун, тот по земле шарит… А сокол на лету бьет.

— Хищник!

— Хищник, не возражаю.

— Что хорошего, что он красиво убивает?

— Вон как ты вопрос ставишь! Мир-то, действительно, погано устроен. Я в те годы любил смотреть на соколов. Ты и Оку-то не видала. Царица-река. Все хвалят Волгу, а Ока не хуже, честное слово. Дед твой к сорока годам ушел в Питер на заработки… Ты только питерское небо знаешь…

— Питерское небо тоже хорошее… Когда в Питере весна начинается, небо делается такое, что глаз не отвести…

— Когда начинается весна?.. Ты права… Вон у тебя, Машенька, тоже весна… Сколько же тебе годков?

— Все двадцать.

— Ого!

— Дядя Яша, а я и не знала, что Горшенин сын Валевского…

— Точного физического происхождения от него. Нутром же, должно быть, в мать. О матери хорошо говорит. Не растерялась, когда девчонкой оказалась с дитем на руках. Сына вырастила, определила в школу… Хороший он, Горшенин.

— Да, хороший, — согласилась Маша.

Беседа была как будто совсем не о важном, однако Маше хотелось говорить, говорить… каким-то легким светом озарялось в присутствии дяди все то, что видела и знала она в своей жизни.

— Пойдем-ка, племяннушка, спать, — сказал наконец дядя. — Надо ждать Антона перед зарей.

Когда Цацырин в обычный час пришел на работу, на фабрике он не застал обычной суеты. Суета была, но другая. Рабочие толпились во дворе, не расходясь по цехам. Оказывается, вчера вечером Юрченко предъявил Валевскому требования, тот не удовлетворил их, и вот сейчас фабрика бастует!

Однако ни на одном лице Цацырин не прочел ни тревоги, ни беспокойства. Как будто стачка была веселым, безобидным делом. Никто не опасался ни полиции, ни жандармов. Часть забастовщиков вышла за ворота, захлопали двери ближних трактиров…

Цацырин тоже вышел на улицу. Мимо завода проезжала конная полиция. Снег вылетал из-под копыт коней, спокойно проехали, завернули за угол… Городовые мирно прошли по противоположной стороне улицы… Разве это стачка? Вот обуховцы бастовали, так это была стачка.

Вместо удовлетворения от невмешательства полиции Цацырин испытал неприятное чувство.

Отправился искать своих. В трактире играл граммофон, выставивший в зал широчайшую зеленую глотку. Из граммофона лился низкий женский голос, до того низкий, что более походил на мужской, и до того грустный и красивый, что хотелось слушать его без конца. Половые сновали между столиками. Жарко, душно, пот прошибал посетителей. Хвостов и два слесаря сидели у окна, ели бигус и запивали его пивом.

Не успел Цацырин подсесть к Хвостову, как дверь распахнулась:

— На фабрику, на фабрику! Валевский согласился!..

Юрченко стоял на крыльце конторы, пальто нараспашку, шапка под мышкой, улыбка до ушей:

— Все наши требования удовлетворил! «Ура» нашему помощнику господину Зубатову!

— Ура! — закричали на дворе так, что у Цацырина зазвенело в ушах.

…Весело расходились по цехам, громко высчитывая, кто сколько теперь будет зарабатывать.

«Вот так забастовка, — думал Цацырин, медленно шагая в цех, — полдня побастовали и добились всего?!» В глубине души он полагал, что не добьются ничего, и сейчас почувствовал себя сбитым с толку. Что ж это, в самом деле, такое? Вспомнил про адъютанта великого князя на собрании, про разговоры Юрченки. И вдруг мелькнула догадка: правительство испугалось народа и хочет его задобрить. А коли так, то почему рабочему классу этим и не воспользоваться? Если правительство испугалось, значит, оно слабо, значит, победа близка! Вот как, может быть, надо понимать и решать вопрос!

Размышляя, Цацырин подошел к своему верстаку и склонился над ним… На верстаке, зажатый ключом тисков, белел листок бумаги. Первая строчка набрана жирно: «Российская Социал-демократическая рабочая партия», остальное — меленько-меленько, но очень чисто и красиво… «Правительство посылает против нас на помощь фабрикантам жандармов и шпионов…»

Он жадно читал строчку за строчкой: «Задолго до нашего времени обер-полицеймейстер Москвы Трепов докладывал генерал-губернатору записку сыщика Зубатова…

…Товарищи, в нас стреляют из ружей за каждое свободное слово, почему же так милостиво относятся к вам? Они хотят, чтобы вы отказались от политической борьбы… Но вы лучше слушайте нас, таких же, как вы, рабочих, чем жандармов».

Цацырин глубоко вздохнул. Он точно вышел на вольный воздух, точно молния осветила ночь. Жандармы хотят, чтобы рабочие отказались от политической борьбы! Вот разгадка этой непонятной забастовки.

Хвостов стоял рядом и работал. Широко расставив ноги, растопырив локти, он обрабатывал деталь… Заговорить с ним? Потом, потом!..

Родители Виталия Константиновича Валевского имели в Тверской губернии имение. К тому времени, когда Виталий Константинович, оставшись сиротой, поступил в Институт инженеров путей сообщения, имение давало настолько незначительный доход, что молодой человек не возлагал на него никаких надежд. Сообразно этому он мало интересовался Сенцами, даже на каникулы не заглядывал туда.

И, только перейдя на последний курс и полагая, что назначение на службу совсем оторвет его от родных мест, приехал в июне месяце в усадьбу.

Господский дом стоял на холме, вокруг террасы одичал цветник. За одичавшим цветником был такой же одичавший сад.

Управляющий имением Лупин, не снимавший даже в самые жаркие дни сапог и черной суконной куртки, испугался было этой запущенности, но Виталий Константинович успокоил его заявлением, что дикость природы как нельзя лучше содействует отдыху.

Он ходил по пустынному дому, по комнатам, сохранившим затхлый запах ушедших годов, и вспоминал себя маленьким мальчиком, а потом реалистом, приезжавшим сюда с родителями на летние каникулы. Ветхие обои, мебель под серыми чехлами… Шаги в нежилых комнатах отдавались гулко. Ушедший мир!

Он поселился в мезонине. Читал старые книги, охотился, купался. Одно было плохо — одиночество.

Одиночество нарушила встреча с учительницей земской школы Горшениной.

Дело было так. Валевский сел в лодку и готовился оттолкнуться от берега, как вдруг в просвете между кустами увидел девушку с полотенцем на плече.

В нескольких шагах от него она сбросила платье, рубашку и пугливо оглянулась — в стороне по лужку мальчишка гнал гусей…

Она плохо плавала, громко колотила ногами, шумно загребала руками. Но когда она вышла на берег, мокрая, со сверкающими каплями на коже и волосах, она была прекрасна. Темные глаза ее из-под темных бровей прямо смотрели на кусты, за которыми притаился Валевский.

Он перестал дышать, ему казалось, что она его видит. Но она его не видела. Вытерлась мохнатым полотенцем, и, когда мальчишка с гусями подошел к месту купания, она уже шла в гору.

— Купайся, Петруша! — крикнула она мальчику. — Вода совсем теплая.

Валевский оттолкнулся от берега, выбрался из заливчика и спросил пастушка:

— Кто эта барышня?

— Наша учительница, Валентина Андреевна…

— Вот как… ваша учительница? И что же — хорошо она вас учит?

Мальчишка застеснялся, не ответил и стал деловито снимать портки. Валевский взялся за весла.

Через несколько дней он вспомнил про приятное видение и вечером отправился в школу.

Горшенина в красном в белую горошинку платье, босая, читала книгу на скамеечке перед школой. Увидев незнакомого человека, она приняла его за неизвестное ей начальство и привстала. Легкий румянец проступил на ее лице, губы приоткрылись, обнажив крупные, ясные зубы.