Ханако оглядела купе, спросила офицеров:

— Господа, не видали, где мой пакет?

Офицеры посмотрели друг на друга.

— Пардон, извините, не видали, — сказал подполковник.

Ждать было нельзя, поезд отправлялся дальше, Ханако выскочила из вагона. Она передала два пакета Хвостову.

Несколько шагов они прошли вместе, но обменяться мыслями по поводу пропажи не удалось. Хвостов направился по тропинке в желтеющую осеннюю степь, а Ханако зашла в домик к начальнику разъезда.

Начальник разъезда, высокий, черноусый, большеносый, был женат тоже на высокой, тоже большеносой, красивой женщине.

— Вон наша барышня приехала, — сказала жена начальника, встречая Ханако. — Сейчас я вас угощу. Кавунов мне привезли — маленькие, но до чего сочные. Только у нас на Украине ела я такие.

Несколько раз в комнату заглядывал начальник разъезда и спрашивал:

— Ну как у вас там в Харбине, на чем порешило начальство? Будут отпускать запасных или задержат до весны? Вчера приехал тут один капитан и говорил, будто Надаров хочет всех запасных свести в батальоны и задержать до весны. А я говорю капитану: «Не пройдет Надарову этот номер, хотя он и генерал». Слышали про нашу новость? Скоро забастовка… Начнется либо в Иркутске, либо в Чите. Как кавунчик? Маруся, отрежь мне ломтик…

Он уходил: его требовали к телеграфу, к телефону, то и дело спрашивали солдаты.

Глаза у Маруси блестели, она ловко ножом выбрасывала из арбуза семечки и, захлебываясь соком, ела розовую мякоть.

— Солдаты, те, что до нас здесь приходят, говорят: «Бастуйте, да поскорее… Жизни с этой неправдой для нас нет».

Ханако вечером уехала в Харбин. Два интенданта лежали на верхних полках и гадали, что будет с тем колоссальным имуществом, которое собрали в Маньчжурии для продолжения войны. Неужели повезут назад?

Ханако сидела в уголке, смотрела на пологие холмы, на рощи, покрытые осенним багрянцем, на небо, пылавшее багрянцем заката, и пришла к выводу, что пакет украла либо красивая полная женщина, сидевшая в купе против нее, либо священник, который слишком внимательно разглядывал ее, Ханако, из-под припухлых век.

И сейчас, идя по харбинскому вокзалу, девушка чувствовала себя пойманной, выслеженной и провалившей не только себя, но и всех остальных.

После предсмертного письма Юдзо ушла от нее юность. Жизнь была сурова и требовала борьбы. Все это она знала и раньше — ведь жизнь ее не была сладка. Деревня, дядя Кудару, фабрика Такахаси Мондзабуро! Везде борьба была тяжела и кровава. С отцом Ханако не сблизилась. Она даже не рассказала ему, кто такой Юдзо и как он погиб. Но все о Юдзо и Иване Гавриловиче рассказала Грифцову.

Грифцов знал Ивана Гавриловича.

— Был он в свое время народовольцем, и каким! — сказал Антон. — Три раза арестовывали и ссылали… Ведь это черт знает какую гордость внушало людям. Такой революционер мог возгордиться, мог пожелать где-нибудь в ссылке стать патриархом революционеров, нашего брата марксиста мог к себе на порог не пускать… А Иван Гаврилович не знал ни минуты покоя: работал, учился и вылупился из своего народничества, как цыпленок из яйца. Огромной душевной силы человек. Если у вас был такой учитель, Ханако, рад за вас.

Выслушав историю Юдзо, Грифцов долго молчал, потом стал расспрашивать про японскую жизнь.

В маленькой комнате, в харбинском доме, они просидели весь вечер.

— Такие люди, как вы, могут принести огромную пользу, — сказал Грифцов. — Живем мы, два соседних народа, и мало знаем друг друга, а в иных областях и совсем не знаем. А вы — как мост, перекинутый с одного берега на другой. Работайте, Ханако, работайте, благословляю…

… И вот сегодня провал! Ведь не случайно же исчез ее пакет в купе среди пассажиров второго класса. Она снова перебирала в памяти: два офицера, интеллигентная женщина, священник.

Грифцов внимательно выслушал Ханако, потеребил бородку.

— За вами следят, решили проверить — и теперь убедились.

— Но что же мне следовало делать? — спросила Ханако в отчаянии. — Должна ли я была остаться в вагоне и найти пакет во что бы то ни стало?

— Вы правильно поступили: шума не подняли и покинули поезд. Но вам нужно скрыться — и немедленно. Должен вам сказать, что в последнее время замечена усиленная деятельность охранных органов. Что вы думаете о своей матери? Наверное, соскучились и хотите ее повидать? Ну, вот и отличный случай. Отец все устроит. Навестите мать, посмотрите, что делается у вас в Токио.

Ханако сказала тихо:

— Я отдам жизнь за наше дело.

Грифцов смотрел в лицо молодой женщины, в глаза ее, несомненно русские, но как-то не по-русски подобранные в уголках, на ее похудевшие щеки.

— И прекрасно то, — сказал он, — что мы с вами тесно и даже как-то по-родственному связаны. Я, честное слово, чувствую, что именно по-родственному.

В тот же день опустела комната Грифцова в домике, напоминавшем дачу, и Горшенин ушел вечером и не вернулся.

Логунов прибыл в полк.

Занятия в полку не производились. Большая часть солдат была из запаса, и все понимали, что заставлять запасных заниматься строем или словесностью бессмысленно.

От Свистунова Логунов узнал, что между главнокомандующим Линевичем и начальником тыла армии генералом Надаровым крупные несогласия.

Недавно, осматривая вновь прибывшие я теперь уже ненужные крупповские гаубицы, Линевич сказал:

— Справедливость требует всех запасных отпустить на родину. Они призваны были в армию и оторваны от своих семейств исключительно по случаю войны. Война кончилась, мы не имеем права держать их в армии.

Услышав об этих словах, Надаров поехал к Линевичу.

— Помилуйте, ваше высокопревосходительство Николай Петрович, — говорил он, — государственные интересы требуют, чтобы мы из Харбина не выпустили ни одного запасного. Запасный — это порох. При настоящем положении в стране, когда все бурлит, эшелон запасных — чистейшее масло в огонь бунта.

— А если армия взбунтуется у меня здесь? — спросил Линевич. — Нет уж, не мудрствуйте лукаво.

Однако Надаров, вернувшись в Харбин, по-прежнему задерживал эшелоны.

Логунов думал, что на первой его беседе в ротном кружке будет человек пять, но на собрании оказалась большая часть роты, и Логунов сразу понял, что работу надо вести широко и просто, говоря о самом насущном.

Он рассказывал подробности о восстании на «Потемкине», о волнениях среди солдат, об отказах не только рот и батальонов, но и целых полков действовать против забастовщиков и демонстрантов. Он говорил, что фабрично-заводской рабочий, крестьянин и солдат — естественные союзники и что успех общего дела освобождения зависит от армии, которая должна перейти на сторону народа.

Конечно, среди членов обширного ротного кружка могли быть и враги. Но разве теперь страшны враги?

Логунов жадно ко всему присматривался и намечал план действий на тот случай, если его куда-нибудь пошлют с ротой. В критический момент рота должна с оружием в руках перейти на сторону восставшего народа. Старая пятерка ротного кружка превратилась теперь в ядро ротной организации, куда входила большая часть роты. Но все же люди волновались главным образом потому, что начальство не отпускало домой, а в России землю будут делить! Этим настроениям надо было дать политическое содержание, направить их к точной и ясной цели. Это было не так просто, для этого требовались агитаторы и время…

Емельянов получил от Натальи письмо. Наталья писала, что в Сенцах ждут не дождутся своих солдат, надо решать дело с землей. И, кроме того, спрашивала, знает ли Емеля песню «Смело, товарищи, в ногу» и «Марсельезу».

Жилин, прочитавший письмо, сказал:

— Как ни торопись, опоздаешь. Ждать тебя они не будут.

— Подождут, — уверенно возразил Емельянов.

— Подождут, да не дождутся, — захохотал Жилин. — Если б главнокомандующим был Куропаткин, нас давно отпустили бы. Куропаткин против царя был, за это царь его и уволил. А я, брат, рад, что тебя домой не пускают, там ты в один час пропадешь.