— Вот черти, каторжного боятся…

— Так там же Годун, — сказал Шаповалов.

— Какой Годун? — растерянно спросил Гвоздев.

— А тот самый, фельдфебель, самолично его видал.

— Живого или мертвого возьму, сукина сына!

Но, узнав, что за камнем Годун, Гвоздев сам укрылся за сопкой и сел думать, что делать. Он потерял пятерых. С ротой нет ни поручика, ни штабс-капитана. Не будет он дальше действовать самостоятельно. Послал Шаповалова в деревню с донесением к штабс-капитану, что пятеро убито.

Стрельба прекратилась. Шаповалов не успел добежать до деревни: навстречу ему попался командир роты, скакавший на коне. Он еще не протрезвился и никак не мог понять, почему вся его рота оказалась в деле. Обычно, если каторжане бегут, за ними посылают вдогонку десяток солдат, стреляют по ним, как по зайцам: кого убьют, а кто успеет скрыться…

— Какой фельдфебель? — переспрашивал он Шаповалова в сотый раз. — Гвоздев?

— Никак нет, Годун…

— Годун, Годун! В штрафной батальон вас всех!

Когда рота под его командованием приблизилась к камням, из-за которых стрелял Годун, там не оказалось никого. Валялись стреляные гильзы… только и всего.

Ночь накануне побега Настя не спала. Казалось невозможным, что побег удастся, и казалось невозможным, что он не удастся. Ведь убегали же люди, и они убегут.

В землянке пахло песком, дымом, на табурете слабо мерцал ночник; полевая мышь жила в углу, и сейчас Настя слышала ее легкий ход.

Надзирательница повесила с вечера на дверь замок, но у Насти выпилена в двери доска…

Конечно, они вырвутся на свободу! Будет она теперь беречь свою жизнь? Счастья будет искать? Да, будет искать своего, Настиного, счастья; а оно в том, что она снова отдаст свою жизнь на борьбу с ненавистной властью.

Еще только занимался рассвет, она еще лежала в постели, когда у землянки раздались шаги, забренчал ключ в замке, под тяжелыми шагами заскрипели ступеньки лестницы, ворвался свет фонаря. Настя увидела Кваскова и четверых надзирателей.

Привстала на постели, натянув одеяло до подбородка.

— Выходи! — приказал Квасков.

Он смотрел в недоумевающие, но не испуганные черные глаза женщины, на руку, державшую у подбородка одеяло, и, рванув за одеяло, сорвал его на пол.

— Нечего тебе одеваться, все равно разденем! — кричал он, хватая Настю вместе с четырьмя другими, выкручивая сопротивляющиеся руки, ударяя сапогами по ногам, чтобы подогнуть их.

Впятером они выволокли Настю на двор, бросили в телегу, прикрыли одеялом, навалились на нее, — телега покатила.

Настю привезли в помещение бывшей канцелярии в полуверсте от острога.

Крыльцо покосилось, крыша одряхлела, пол прогнил, но еще сохранились лавки вдоль стен и несколько столов.

За одним из столов сидел Горяин. Доктор Быков, насупившись, заложив руки за спину, стоял у окна.

Настю втащили и посадили на лавку. Она была так избита и измята, что уже не обращала внимания на то, что единственная ее одежда, рубаха, разорвана в клочья.

— Сопротивлялась? — спросил Горяин.

— Еще как, ваше высокоблагородие, мне четыре раза нанесла оскорбление действием!

— И тебе, Иванов, тоже? У тебя вся щека разворочена!

— Так точно! Невиданная стерва! Вешать таких, а не в каторжные ссылать.

Доктор осмотрел и выслушал Настю.

— Экзекуции не выдержит!

— То есть как это — не выдержит? Это она-то не выдержит? — С каждым словом Горяин повышал голос: — Да вы посмотрите на нее, какого она сложения, пятерым надзирателям морды разворотила, а вы говорите: не выдержит!

Быков сказал дрожащим голосом:

— Повторяю, не выдержит! Споры со мной излишни, вы не врач. Я не могу взять на себя ответственность.

Повернулся и пошел из канцелярии. По закону не могли без его разрешения и в его отсутствие применять к арестанту телесное наказание.

Горяин крикнул в захлопывающуюся дверь:

— Обойдемся и без тебя!

Несколько минут шестеро мужчин смотрели на сидевшую перед ними женщину, на ее избитое тело, на глаза, сиявшие неукротимым светом.

— Начинайте! — кивнул головой Горяин.

Настя не подпускала к себе. Она опять боролась: она совершала преступление за преступлением, нанося своим мучителям удары.

Ее растянули на лавке, четверо держали ее, Квасков бил. Горяин сидел на столе. Он выводил крамолу, он ломал, он уничтожал сопротивление во вверенной ему тюрьме! Будут ему посылать ультиматумы!

Через полчаса шестеро мужчин стояли подле голого женского тела, уже неподвижного… Квасков вытирал со лба пот.

— Такой стервы еще не видал; все не давалась…

— Гроб где? — спросил Горяин.

— Как приказали, в чулане.

— Давай!

Настю втиснули в гроб, на живот бросили остатки рубахи, накрыли крышкой.

— Отпевать будем? — осторожно спросил Квасков.

— Какое еще там отпевание! Везите…

Гроб уложили на ту же телегу, на которой только что везли Настю, прикрыли его тем же одеялом, и Квасков, сев на гроб, дробной рысцой погнал конька к берегу реки.

После побега двенадцати каторжан камеры стали запирать, проверку производили каждые три часа.

— Вот плоды, — сказал Кругликов. — Предположим, двенадцать из нас, действительно, добились свободы; их не арестуют ни сегодня, ни завтра, они не подохнут в тайге от голода, холода и зверя. Но за радости их терпим мы все… Не морально как-то все это… в каком-то этаком плане… А если их переловят, тогда голову вам, инициатору, снять надо.

— Не злитесь, — успокаивал его Грифцов. — Я убежден, что они уцелеют.

— Вам весело, а почему? Не понимаю… Вам-то уже не за что благодарить судьбу.

Вечером Грифцова отвели в карцер. Он не спрашивал о причине.

Камера была крошечная. Воздух мозглый. Деревянные стены влажны. Ни койки, ни матраса, скользкий от сырости и нечистот пол. Деревянная параша, рядом с ней бачок с вонючей водой.

Все так, как и должно быть в карцере.

После утренней поверки — уборка. Надзиратель наблюдал, как арестант скреб и чистил грязь, которую нельзя было ни вычистить, ни выскоблить. Покрикивал, грозил наказаниями за нерадивость.

— Да ведь дальше каторги и карцера уже некуда, господин Квасков!

— Не рассуждать! Молчать!

После уборки Грифцов практиковал шаганье. Шаганье скованными ногами быстро утомляло и не приносило удовлетворения. Садился на пол и пел песни. На душе было тревожно за судьбу Насти, за бежавших товарищей, но хорошо было потому, что в первой, самой трудной части побег удался.

Надзиратель заглядывал в глазок: «Молчать!» — и грозил новыми наказаниями. Грифцов отвечал свое:

— Дальше каторги и карцера — некуда!

Но Грифцов оказался неправ.

Горяин решил передать неприятного арестанта на Амурскую колесуху.

Колесную дорогу эту от Благовещенска до Хабаровска строили уголовные.

Про нее по каторге шел слух: нет страшнее места! И Акатуйская, и Нерчинская — райские места по сравнению с колесухой. Там не говорят, а шепчутся, не спят, а дремлют, нет ни норм, ни закона, только произвол солдат и надсмотрщиков.

Когда Грифцов прощался со своей камерой, Кругликов сказал:

— Сила солому ломит. Не завидую вам. Ваша тактика ошибочна. Неправ был в своей позиции Коротков, но сохранять себя для революции так, как сохраняете вы, это сущее младенчество! Разве вы думаете, что Горяин вас не разгадал? Насквозь, в стеклышко!

В день ухода Грифцов узнал от Быкова, как убили Настю. Садился он на подводу под хмурым небом холодного утра. Черные деревянные строения острога, разбросанные по широкому двору, высокий частокол с будками часовых, правее — деревня, купола церквушки, дорога, по которой увел каторжан Годун, и неизвестно где — могила Насти…

Подвода катилась шибко. Трое солдат конвоировали Грифцова, На берегу Шилки его включили в большую пеструю партию. Тут были люди разно одетые, разного возраста, бородатые и бритые, с мешками и без мешков; лица — от мрачных, тупых, ко всему равнодушных, до оживленных, почти веселых. Кавказцы, татары, русские, евреи, молдаване, цыгане. И сословия разные: дворяне, крестьяне, купцы, люди духовного звания, аферисты, убийцы, вольные и невольные, но больше всего крестьян, повинных, должно быть, в последних смутах и восстаниях.