— Если поставить на динамо десять человек и заставить крутить — будет свет или нет?

— Оставь! Какой тут свет!

— Надо спросить Горшенина — он, кажется, физик.

Вечером дождь перестал, тучи поднялись. Нина вышла на улицу. Да, ветер подул с запада, он поднимал тучи и на широких небесных просторах быстро расправлялся с ними, угоняя их туда, к морю, на Японию.

Вернулся Горшенин, посланный в штаб, посмотрел на Нину, сказал:

— Сестричка, на вас лица нет… Ну а в общем благополучно, победа! Остаемся на тех же позициях. Собственными глазами читал приказ Куропаткина: «… завтра не ограничиваться пассивной обороной, а переходить в наступление по усмотрению командиров корпусов». Все-таки здорово, я даже не ожидал.

— Боже мой, как хорошо!

Как ни велико ее горе, но жизнь есть жизнь, — впервые за много дней она почувствовала удовлетворение: значит, вся эта кровь не напрасна!

Повозка с ранеными въехала во двор. Нина увидела смуглое лицо, запекшиеся губы, желтовато-огненный цвет щек. Все было воспалено, трудноузнаваемо. Но она узнала его:

— Корж! Ваня!

Побежала за солдатами, чтобы перенести раненых. Сердце тоскливо билось.

— Боже мой, вот и Корж, — шептала она.

Ветер приподнимал полотнища палаток, они вздувались и хлопали с мягким, приятно-полным по звуку треском. Нина сама выбрала циновку, на которую должны были положить Коржа, и приготовила все для того, чтобы осмотреть его раны.

— Вот сюда, вот сюда, — звала она солдат, — несите его сюда.

Коржа опустили на циновку.

— Ну вот, милый мой Ваня, — говорила Нина, принимаясь снимать повязки.

Глаза Коржа были полны радости. Такую радость она встречала уже не раз у солдат, вынесенных прямо из боя, в котором они побеждали; они даже ран своих не ощущали.

— Ну вот, Ваня, — говорила она, — вы молодец… вы когда ранены?

— В самом конце, Нина Григорьевна… некоторых ранило в начале, а я весь бой принял… Ох и досталось же им!.. А у нас подпоручика Шамова убили, патроны подвозил. Прямо в шею, тут же скончался. Подполковнику Измайловичу прострелили грудь. А Свистунов ничего, стоит живой и невредимый. Нина Григорьевна, я все хотел вам сказать: кто истинный герой, так это поручик Логунов…

Нина слабо улыбнулась. Что ж, светла должна быть память по герою!

— Как он повел нас на ту маленькую сопочку… да как скомандовал: «Рота, слушать мою команду… ротой командую я», — так у всех солдат мороз по коже…

— Да, конечно, — пробормотала Нина, осматривая раны, — очевидно, шрапнель ударила по икрам обеих ног.

— Так точно, Нина Григорьевна, шарахнуло по обеим. А потом, Нина Григорьевна, Ширинский приказывает, а поручик Логунов и капитан Свистунов…

— Не надо так много говорить, — остановила его Нина, думая, что у раненого начинается бред и что он путает то, что было давно, с тем, что было сегодня.

— А меня уж под самый вечер унесли… Поручик сам меня на повозку укладывал и в губы поцеловал, как брата.

— Какой поручик… Ваня? — запнувшись, спросила Нина.

— Наш с вами… Логунов, Николай Александрович.

— Ваня, не разговаривайте. А когда он вас устраивал на носилки? — спросила она шепотом.

— Перед самым вечером, Нина Григорьевна.

— Когда? Сегодня? — Она почувствовала, что едва может произнести эти слова, что руки, которыми она держит коробку с корпией, роняют эту коробку. — Но ведь поручик, ведь поручик… Ваня, вы опомнитесь!.. Ведь поручик… — говорила она, не отрывая своих глаз от глаз Коржа, ища и не находя в них следов бреда.

Тогда она схватила его за руку и прошептала с отчаянием, с ужасом оттого, что пробудившаяся надежда будет тотчас же разбита:

— Ваня, разве Николай Александрович не погиб под Тхавуаном?

И когда Корж рассказал ей о появлении поручика в роте накануне боя, она упала на землю и не могла остановить рыданий, потому что рыдало все ее тело, вся душа ее, потрясенная счастьем.

В полночь майор Тэмай получил приказ оставить сопочку и вести батальон в новом направлении.

Передавали слова Ойямы: «Только немедленная победа заставит императора и народ простить нам наши неуспехи под Ляояном. Победить надо до первого луча солнца».

Ойяма ожидал контрнаступления Куропаткина, которое, при превосходстве в силах русских и при отсутствии у Ойямы резервов, должно было кончиться для японцев катастрофой.

Было темно, Тучи густо застилали небо. Маэяма и Юдзо шли рядом. Все были мокры, но Маэяма был мокр и грязен больше всех: он только что поскользнулся и упал в канаву, полную жидкой грязи, грязь забралась в рукава, за воротник, пропитала всю одежду.

Вот как оборачивался бой… Как же это так? Японская разведка и он сам всегда доносили о неподготовленности русских?!

Поле боя затихло. Русские и японцы утомились, дождь перестал, только грузное чавканье ног идущего батальона нарушало ночную тишину.

— Как вы думаете, — спросил Маэяма, — возможна ли контратака русских? Куроки всегда считал, что контратака Куропаткина и его генералов невозможна по той причине, что русские разучились наступать. Когда-то они наступали блестяще, но потом забыли эту науку. Нынешняя военная наука генералов царя Николая предполагает наступление только против хорошо им известных позиций. У нас же позиций нет, расположение наших войск непостоянно, при контрнаступлении русские должны наносить удары по живой подвижной силе. Мне кажется, на это они не решатся…

Донесся неясный шум. Так могла шуметь только вода, торопливо несущаяся по полям. В мирное время, слушая под кровлей своего дома шум воды, можно почувствовать поэзию, но сейчас громкий ворчливый голос потоков вызывал тревогу.

Сквозь ночную темноту проступила еще большая темнота — гора! Может быть, она занята русскими? Нет, батальон идет спокойно.

За горой батальон остановился, и роте капитана Яманаки дали одно направление, остальным — другое. Горел в лощине костер, около него сушилась группа офицеров. У приземистого офицера Яманаки спросил про дорогу.

— Не мешкайте! — посоветовал приземистый. — Атака начнется через полчаса.

— Куропаткин еще не наступает?

— Ничего не известно.

— А о генерале Куроки вы что-нибудь слышали?

— Ничего. Мы здесь воюем с утра и потеряли уже более двух тысяч человек. Очень надеемся на ваш фланговый удар.

— Да, да… — Яманаки простер над костром ладони. Он был точно в лихорадке. В этом бою он должен загладить свой проступок непонимания. Генерал Футаки будет удовлетворен.

Гора осталась позади. Небо посветлело. Скоро взойдет луна. Пусть будет светло. Неприятно умирать во тьме…

«Неужели все-таки и я умру сегодня? — подумал Юдзо. — Такой несчастный день! Я умру, а что будет с ней? Те несчастья, которые привели ее в Ляоян, вероятно, погубят ее».

— Не должно этого быть, не должно этого быть — бормотал он, всматриваясь в новое темное пятно среди темноты ночи.

Яманаки сказал:

— Я думаю, вот эта сопка и есть то, что нам нужно. Пройдем по ущелью, выберемся на тот склон и атакуем.

Но ущелья не оказалось там, где его предполагал капитан. Он засветил фонарик, сел на корточки и склонился над картой. Юдзо и младший лейтенант Косиро стояли рядом.

— Боюсь, мы заблудились, — сказал капитан. — Ущелья нет, и сопка как будто не та…

— Надо взять левее, — заметил Косиро, взглянув на часы. — Мы можем опоздать к началу боя.

— Да, да, поспешим!

Яманаки погасил фонарик, рота изменила направление. Грязь стала гуще, движение замедлилось. Яманаки подбадривал солдат:

— Ничего, ничего… постарайтесь… бой начнется через полчаса. Я знаю вас, вы всё преодолеете…

Юдзо подумал: «Таково завершение человеческой жизни! Люди были зачаты, рождены, выросли — и вот теперь идут для того, чтобы их убили! Какая несправедливость, какое искажение природы!»

Когда взобрались на бугор, увидели перед собой ту же тьму. Куда идти во тьме? Вдруг вырвался луч. Страшный, широкий, ослепительный, мертвенный…