— Ну, Куртеев, — сказал фельдфебель, — ты слышал все и знаешь все. Теперь конец вашему цирку, Чтобы солдат был как солдат, понял? Учи.

— Господин Федосеев… — начал было Куртеев, но Федосеев крикнул:

— Не разговаривать, — привыкли, сукины дети! Учи!

И Куртеев стал учить.

Но если раньше, до боев, Куртеев мог с легкостью учить Емельянова, молодого солдата-деревенщину, солдатскому уму-разуму, то теперь, после совместных походов и боев, учить его стало необычайно трудно. Прежде всего потому, что Куртеев и сам потерял веру в то, что нужна вся эта премудрость. На войне солдат имел дело со смертью, и нисколько не помогало ему побеждать смерть умение по ниточке стоять в строю и «есть глазами» начальство. На войне требовалось другое, и этому другому обучал Логунов.

И Куртеев, опустив глаза, говорил торопливым, безнадежным голосом:

— Послухай, Емельянов, при ружейном приеме счет этот ведется на четыре… Делай раз… вот так… выпадаешь от сюды… Нога чтоб совершенно прямая, и сгибать ее не полагается.

— Ты что ж, не видишь, что он сгибает ногу? — крикнул Федосеев. — Что ты с ним, как с лялькой, цацкаешься? Ты ему говоришь одно, а он делает тебе другое. Ну, встать, Емельянов, как положено… Ну, делай раз…

Емельянов едва заметно качнулся во время приема с винтовкой.

Федосеев выпятил грудь и подошел к обучаемому:

— Как ты смотришь на меня, стерва?

Емельянов смотрел на него исподлобья, ненавидящим взглядом.

— Как он, сука, на меня смотрит? — сказал, оглядываясь, Федосеев. — Каторжник, а не солдат! А ну, веселей!

Емельянов стоял, сжав зубы, винтовка окаменела в его руках, а небольшие серые глаза точно вспухли.

— А ну, веселей… На кулак смотри!

Федосеев поднес к лицу Емельянова кулак.

— Веселей смотри на кулак. Что тебе ротный говорил!

Но Емельянов смотрел тем же смертным взглядом. Волна ярости хлынула в голову Федосеева. Крякнув, он со всей силой ткнул кулаком в лицо Емельянова.

Емельянов тяжело выдохнул и откинул голову.

— Не убирать головы, когда учат! — И Федосеев, пьянея от ярости, стал наносить удар за ударом.

— Ах ты господи, — бормотал Куртеев, — ведь я же говорил тебе, не сгибай, не шевелись…

Из носа Емельянова на рубаху бежала кровь.

— Утрись, — приказал Федосеев. — Учи!

Емельянов утерся рукавом рубахи, но кровь продолжала бежать. Он высморкался и вдруг, повернувшись, грузным шагом пошел прочь.

Федосеев даже сразу не собразил, в чем дело.

— Емельянов! Ты куда? Стой!

Но Емельянов не остановился.

Федосеев плюнул, сел на чурбан, лежавший у входа в палатку, и стал вынимать кисет. Он не знал еще, как отнестись к происшествию. Оно не вмещалось в его фельдфебельский ум.

— Видать, белены объелся, — сказал он наконец.

— Черт его знает, — пробормотал Куртеев, испуганный всем только что происшедшим.

Емельянов, окровавленный, пришел к своей палатке и сел. Его окружили. Корж кричал:

— Жилин, котелок с водой!

— Умойся, Емеля, чего ты… — уговаривал Жилин. — Кто это тебя так?

Емельянов вздохнул, взял котелок, умылся.

— Федосеев!

— А за что? — спросил Корж.

— Ну, чего спрашивать за что! — засмеялся Жилин. — Фельдфебель поднес тютю. На то он и фельдфебель.

Ночью Корж, Емельянов и Хвостов разостлали в стороне от остальных шинели и легли. Звезды уже высыпали на небо. Они были совсем близко от земли, они точно струились на сопки. Легкое зарево бивачных костров стояло над Ляояном. Тонкий вибрирующий скрип китайских арб и гулкий, по сухой дороге, стук армейских подвод доносились из-за перевала. Потом к этим звукам примешался гул подходившего тяжеловесного поезда. Пронзительно, точно рассекая воздух, свистнул паровоз…

На военной службе Емельянова избили впервые. Если б это случилось несколько месяцев назад, он к расправе отнесся бы как к неизбежному. На то она и солдатчина! Но сейчас он не мог совладать с собой и успокоиться.

И георгия сняли, и по морде надавали. А за что? Разве он свое солдатское дело плохо делал?

— Вот жизнь, — сказал он, поворачиваясь на живот. Сухая трава, днем без запаха, ночью источала едва заметный аромат. — Податься мне, видать, некуда: здесь японец норовит тебя убить да поручик с Федосеевым изголяются. В деревне барин, сукин сын, на все зарится.

Хвостов тоже повернулся на живот. Говорил неторопливо, задумчиво, точно размышляя с самим собой, о солдатчине, о городе, о деревне. О помещиках и о тех, кто владеет заводами, домами и лавками. Говорил о том, как живет крестьянин и как живет мастеровой. То, что он говорил, было Емельянову как бы все знакомо и вместе с тем незнакомо. Незнакомое заключалось в том, что все то, что видел и знал Емельянов, Хвостов видел с какой-то другой стороны, и это не только не вызывало в Емельянове протеста, но отвечало всем его помыслам.

Потом заговорили о солдатских делах.

— Чего надо требовать от начальника? — учил Хвостов. — Обращения на «вы». «Вы — Емельянов!», «Вы — Корж!» Когда офицер потеряет право «тыкать» солдату, он почувствует, что перед ним не серая скотинка, а человек! И цивильное платье! Кончил солдат службу, увольняется в город — имеет право идти в цивильном, и никто над ним не начальствует!

Солдаты кончили разговаривать далеко за полночь. Потом завернулись в шинели и отдались каждый своим думам. Хвостов думал о племяннице. Вчера наконец он увидел Катю. Девушка похудела, но возмужала. Тоскует без дела, маленькое дело не кажется ей делом, хочется ей сразу идти на штурм царизма. Первое время, говорит, ни о чем, кроме войны, не могла думать, а сейчас попривыкла и в душе растут возмущение и гнев. Вся Россия волнуется, неужели же вся моя работа в это время — слово на ушко одному да слово на ушко другому?..

Какая скорая да быстрая! Поругал ее за это…

Мешали комары, Хвостов закрыл воротником шинели лицо, оставив только скважинку для носа.

Емельянов лежал рядом. Он вдруг перестал чувствовать себя одиноким и успокоился. Он думал о том, как он вернется с войны и наведет дома порядок. Он не знал еще, как он будет наводить порядок, но ему казалось невозможным после всего того, что он здесь пережил и понял, опять с тоской и трепетом войти в свою избу и ломать голову над тем, как пропитаться с семьей на клочке земли.

Постепенно мысли его сосредоточились на решительном бое, который должен был разыграться, как только последние арьергардные части отойдут к Ляояну.

Ощущение силы и упорства передавалось от человека к человеку, С кем бы Емельянов ни встречался в эти дни, с людьми ли своего батальона, с солдатами ли других частей, у всех он встречал это торжественное настроение: русские собрались под Ляояном и Ляояна врагу не отдадут.

За сопками, в лощине, в палатке командира батареи капитана Неведомского долго горела свеча. Вставленная в патрон, в тихом безветренном воздухе палатки она горела ровно и ярко.

Мелким почерком Неведомский писал страницу за страницей. Он давно уже не писал стихов, — певучие строчки отступили на задний план перед мыслями, которые требовали точных формулировок.

Когда свеча сгорела наполовину, капитан потушил ее и вышел из палатки. В мерцающем разноцветном сиянии звезд он видел недалеко от себя деревню Маэтунь и высокую скалистую сопку над ней. За деревней тускло сверкала равнина, засеянная гаоляном и бобами. Пение цикад, ровное, ни на минуту не смолкающее, неслось оттуда. А Ляоян был невидим. Его закрыли пологие сопки и звездный свет, который, освещая, вместе с тем и скрывал.

Долго стоял Неведомский, прислушиваясь к ночи, схватившей обширные гаоляновые поля и сопки, крутыми гребнями уходившие к востоку.

Логунов трясся в китайской арбе. Скоро линия железной дороги. Доберется до первой станции, а оттуда прямо в Ляоян.

Как случилось, что он не в плену?

Когда раны его несколько зажили, его отправили в Японию.