— Любопытствую, какие это речи?

— Речи, которые убеждают всех, что именно вы это существо считаете не более чем человеком.

Юдзо выпрямился. Увидел сузившиеся глаза капитана, худое, тонкое лицо Маэямы, погасшее, теряющее осязаемость небо и почувствовал, что не может и не хочет уклоняться от прямого ответа.

— Да. Я считаю его только человеком.

Должно быть, он сказал нечто ужасное, потому что все растерялись.

Втягивая воздух и кланяясь, Саката пятился из палатки, Маэяма смотрел в землю:

— Теперь вы высказались до конца!

Юдзо сделал по палатке два шага и остановился против него.

— Вы искренне убеждены в противном?

Глаза Маэямы широко раскрылись:

— Да. И только этим я живу.

Юдзо опустился на циновку. Голова его слегка кружилась. Чтобы разрешить все сомнения, он вынул из бумажника фотографическую карточку Ханако и протянул ее Маэяме.

Лейтенант взглянул на нее, потом вопросительно на Юдзо и сказал:

— Да, это Ханако из Ляояна. Я вижу, она интересует вас больше, нежели то страшное, что вы сейчас сказали.

Маэяма вернулся к себе. Происшедшее в палатке Юдзо было неприятно еще и потому, что сегодня в расположении русских войск Маэяма совершил тайный подвиг. Никто о нем не должен знать, даже генерал Футаки! Подвиг, совершенный в тишине и неизвестности, — настоящий самурайский подвиг.

Три батальона русских возводят окопы для батарей в одной из деревушек под Ляояном. Роют русские и китайцы.

Если бы русским помогали японцы, Маэяма не почувствовал бы такого оскорбления. Китайцев он ощущал как народ подчиненный, подвластный, обязанный благоговеть перед японцами. Китаец должен служить японцам, как слуга господину, как жена мужу. Нет ничего ужаснее измены, а Китай изменяет!

В крайней фанзушке жил русский капитан. Широколицый, широколобый. Он часто забавлялся с детьми китайца, который вместе с русскими рыл окопы.

На каком языке они разговаривали, непонятно, но дети отлично понимали капитана, и капитан отлично понимал их.

Молодая женщина, мать детей, нисколько не стеснялась постояльца. Она знала несколько русских слов, капитан знал несколько китайских — они тоже разговаривали между собой. А вот японских слов женщина не хотела знать. До войны Маэяма в качестве туриста бывал в этих местах, останавливался в этой самой фанзе, заговаривал с хозяевами по-японски, и никто не хотел выучиться хотя бы одному японскому слову! А вот русским выучились!

Капитан ушел к своей роте, хозяин фанзы с лопатой на плече отправился к русским, дети играли во дворе, мать возилась у очага. Молодая и, по-видимому, сильная женщина.

Маэяма сидел напротив фанзы и тщательно изучал строение тела женщины, соображая все то, что ему надлежало сделать. Вооружен он был слабо-карманным ножом, — женщина же была сильна.

К полудню во дворах деревни стало тихо: оставшиеся мужчины и женщины спрятались от зноя под крыши. Одни дети, да и то вяло, занимались своими играми.

Дети, любившие русского капитана, тоже возились во дворе, — мальчик и девочка.

Маэяма легким бегом, каким бегает зверь, вбежал во двор, двумя ударами ножа опрокинул детей и отпрянул за сарай. Когда на детский крик выскочила мать и с воплем склонилась над телами, Маэяма прыгнул ей на спину и всадил нож в шею. Брызнула кровь, женщина распростерлась, и Маэяма, пригибаясь, проскочил к воде и скрылся в кустах.

Его не заметили! Медленно спустился он к ручью и пошел по руслу. Вода была холодна, прозрачна и приносила ногам отраду.

Так должны быть уничтожены все, уничтожены все, кто не понимает судьбы, — а она в том, что японцы должны властвовать над миром.

Сегодня он совершил тайный самурайский подвиг; о нем не должен знать никто!

… Этим же вечером генерал Футаки доложил Куроки про ссору между двумя капитанами и про внушение, которое он сделал одному из них. Маршал готовился ко сну и читал сборник старинных танок. Крошечные лирические стихотворения воспевали весну и белоснежный дождь лепестков отцветающей вишни.

— Могут ли китайцы узнать про расправу Сакаты? — Это не станет известным, Саката наказал носильщиков в ущелье, а трупы сжег.

— Ну что ж, ну что ж, — сказал маршал. — Саката — отличный офицер.

Кацуми присматривался к солдатам своей роты. Сначала все они казались ему на одно лицо: солдаты как солдаты, ждут боя, хотят победить русских.

Но стоило поговорить с ними о доме, как солдаты превращались в обыкновенных людей, полных обычных человеческих забот.

На днях Кацуми получил от Нисикавы письмо и газетные вырезки. Вырезки рассказывали о твердом характере Такахаси Мондзабуро, который приносил фабриканту неизменную удачу. Он блестяще расправился со своими забастовщицами, отправив их к родителям. Он блестяще закончил судебный процесс: суд присудил родителей покрыть все убытки Такахаси за время забастовки; газеты намекали, что фабрикант увеличил вдвое сумму убытка, и семьи забастовщиц в течение нескольких поколений будут влачить рабское существование, выплачивая Такахаси огромную сумму.

Даже на таком убыточном для всех деле, как забастовка, Такахаси сумел выиграть! Даже социалисты со своими антияпонскими происками послужили ему на пользу!

Ближе всего Кацуми были, конечно, его земляки Нобускэ и Гоэмон, которых он знал мальчишками. Когда все трое встретились в роте, они почувствовали, что точно родная деревушка переместилась к ним в Маньчжурию.

Нобускэ и Гоэмон были первыми слушателями Кацуми — и поняли его сразу. Японцев вели на смерть! Так ли обязательна для счастья японского народа эта смерть? Так ли обязательно для благополучия японского государства истребление самых здоровых и самых храбрых молодых людей? Ведь даже детей большинство из них не сумеет народить. А народят детей те, кто остались — слабосильные, больные да пронырливые, которые кричат: «Война, война!» — а сами занимаются торговлей, прибылями и всякими мерзостями.

Про расправу Такахаси с семьями забастовщиц узнал весь батальон.

Маленькая ячейка из трех человек росла… Вот уже шесть, вот уже двадцать!.. В каждой роте батальона единомышленники.

После разговора с Маэямой и Сакатой Юдзо чувствовал, с одной стороны, удовлетворение, с другой — пустоту, точно, высказав сокровенные мысли, обнажив себя, он вместе с тем как бы обокрал себя.

Хотелось прикоснуться к чему-то ясному, чистому. И это ясное и чистое, хотя и беспокойное, был Кацуми.

На новом биваке в час ужина — наиболее свободный час в походе, когда люди чинят одежду и снаряжение, чистятся, моются, отдыхают, — Юдзо позвал к себе солдата.

Лейтенант лежал на циновке, а Кацуми сидел рядом. Он говорил о вещах знакомых и незнакомых Юдзо, о вещах, с которыми Юдзо соглашался всецело, и о вещах для него сомнительных. Но он не хотел возражать. Он слушал и думал, вспоминая свои последние годы за границей и свои последние дни в Токио. Да, другого пути нет!..

— А вы убеждены и том, что победа возможна в близком будущем? — спросил он под конец.

Да, Кацуми был убежден. Японские капиталисты — люди таких аппетитов, что приближают решающие события с невероятной быстротой.

— Пожалуй, я согласен с вами…

Как всегда после встречи и разговора с Кацуми, Юдзо почувствовал успокоение.

«Вот они, наши солдаты! — думал он. — Пусть Маэяма поговорит с Кацуми. Будет полезно Маэяме узнать про то, как мыслят теперь японцы: они не хотят удушливого мира смерти, они хотят жизни и счастья…»

— Да, ты прав, — обратился он к Кацуми на «ты», не потому что перед ним был солдат, а потому, что он хотел подчеркнуть свои чувства единомышленника и друга. — Я очень рад тому, что ты в моей роте…

Саката получил отпуск в тыл для посещения госпиталя, в котором лежал его тяжело раненный родственник. Небольшой маньчжурский городок. Магазины открыты, но торговли нет. Японцы ничего не покупают, и даже китайцы перестали покупать. Все чего-то ждут. Может быть, не уверены в исходе войны?..