— Приказываю… роте… смыть… позор… и вновь… овладеть сопкой, согласно заветам русской воинской чести… Как ходили ваши отцы и деды! Без выстрела!

Вдруг из рядов раздался суровый ровный голос:

— А мы на расстрел не пойдем!

Наступила та тишина, которую не могли нарушить ни артиллерийская канонада, ни шум несущейся воды.

Еще два голоса крикнули:

— Вашескабродие, на расстрел не пойдем!

Солдаты стояли по-прежнему каменно. Ширинский побледнел.

— Не заслужили расстрела! — снова раздался первый голос. Логунов узнал голос Хвостова.

Ширинский в упор смотрел на солдат, конь его топтался. Что происходит — бунт, возмущение? Арестовать зачинщиков? Расстрелять на месте?

— Командир батальона, — крикнул он Свистунову, — выявить бунтовщиков! Военно-полевому суду! Роте атаковать противника и кровью смыть позор!

Свистунов подъехал к нему вплотную.

— Григорий Елевтерьевич, — сказал он глухо, — есть случаи, когда подчинение равно преступлению. Я не разрешу расстреливать свою лучшую роту.

Командир полка и командир батальона смотрели друг другу в глаза. Ширинский сжал шпорами бока коня, от неожиданности конь прыгнул в сторону, потом поскакал, забирая вправо. Поручик Жук и охотники мчались за командиром полка.

Свистунов, бледный, приблизился к ротам и дрогнувшим голосом скомандовал:

— Вольно!

— Вольно! — таким же чужим голосом повторил Логунов. — Полковник Вишневский убит при отступлении, — растерянно доложил он, подходя к Свистунову и чувствуя необходимость что-либо сказать.

Свистунов махнул рукой.

Ширинский, Жук и охотники полковой команды перебрались через реку и двинулись к деревне. Сначала кони шли рысью, потом, увязая в топкой земле, пошли шагом. Обстрел прекратился. Атакующий японский батальон, вырыв в мокрой мягкой земле окопчики, лежал, не смея подняться: пулеметный огонь капитана Сурина уничтожил три четверти его состава.

Дорогу к Сигнальной запрудили повозки — одни направлялись в деревню, другие из деревни. На каменном мосту через овраг сапер с флажком регулировал движение.

Ширинский, поднимаясь к вершине, подумал: «Как назло, встречу Штакельберга».

И действительно, Штакельберг, опять куда-то выезжавший, только что вернулся, слез с коня и совершенно мокрый, без пальто и бурки, стоял на камне.

Увидел Ширинского и поманил его.

— Ну что у вас? Высотка отбита?

— Соответствующее сообщение я направил в дивизию.

— Я спрашиваю — высотка у нас или у японцев?

Ширинский хотел рассказать о положении с высоткой, но понял, что это невозможно, и сказал коротко:

— У меня, ваше превосходительство, в первом батальоне бунт.

— Что, что? — вскричал Штакельберг.

— Солдаты научены офицерами, ваше превосходительство. Капитан Свистунов отказался выполнить мой приказ… Прибыл доложить об этом начальнику дивизии.

Лицо Ширинского, худое, под промокшей, с осевшими полями фуражкой, выглядело жалким и больным.

Штакельберг посмотрел на свои грязные сапоги, вынул носовой платок, вытер руки.

— Сдавайте полк, — сухо сказал он.

Куропаткин до обеда не выезжал со своего командного пункта. И так как никому не было известно, что командующий здесь, то никто не тревожил его на форту. Ординарцы разъехались с поручениями. Шел дождь. Звуки канонады то утихали, то усиливались.

Куропаткин писал в блиндаже. Все распоряжения его касались деталей отступления, чтобы не было никакой путаницы, чтобы даже самая малая часть была своевременно извещена о своем дальнейшем пути следования.

Генерал Харкевич, вытянув ноги, курил. Ивнев сидел неподалеку от него. Какую роль он, Алешенька, выполняет в этом самом большом бою эпохи? Сидит в блиндаже, слушает шум дождя и грохот канонады… И он — участник войны и ляоянского боя!

Вдруг мелькнула мысль: Куропаткин потому во время боя занимается расписыванием всех частей к отступлению, что к другой работе не способен! Вот главный его талант — мелкая штабная канцелярщина!

— Не послать ли Левестама с седьмым и девятым полками на поддержку Штакельберга? — спросил вдруг Куропаткин.

Харкевич промолчал, но полковник Данилов, начальник канцелярии штаба, сказал:

— Ваше высокопревосходительство, обязательно пошлите, у Штакельберга жарко.

Куропаткин написал распоряжение, последний дежурный офицер ускакал. Командующий вышел из блиндажа и остановился, поливаемый дождиком. Офицеры, за исключением Харкевича, вышли за ним.

Харкевич остановился, с сомнением глядя на сетку дождя. Алешенька, собирая бумаги, задержался тоже.

— Ваше превосходительство, — спросил он Харкевича, — вы полагаете, что Штакельбергу помощь не нужна?

Харкевич поморщился.

— Совсем не то, поручик… Я считаю, что наша беда в нашей раздвоенности. Из полководцев я особенно уважаю Барклая де Толли — очень умный генерал… И не боялся общественного мнения и даже осуждения! Алексей Николаевич еще задолго до войны разработал план войны с Японией. Суть плана в том, что в первый период мы слабее японцев, а во второй — сильнее. И в первый период мы отступаем — вплоть до Харбина. Понимаете? — Харкевич закурил. — Карт нет, театр войны неизвестен. Сейчас нам нужно отступать и отступать. А командующий раздваивается… Алексеев да Петербург!.. Понимаете? Войну нужно творить в тишине своей души, как художник творит картину. А мы допускаем любого барина путать наши планы. Наша задача: отступать спокойно, организованно, сдерживая пыл япошей! Зачем же здесь поддерживать Штакельберга? Вы посмотрите: дождь! Ни пройти, ни проехать. Как будет отступать артиллерия?

Куропаткин направился к коням. Харкевич застегнул пальто и вышел из блиндажа.

Алешенька вслушался в непрерывный пушечный гул.

— Если японцев можно победить здесь, а не у Харбина, к чему все эти мучения бесконечного отступления и затяжной войны? Нет, нет, — бормотал он, — это безумие! Я больше в это верить не могу. Не могу! И не хочу!

Куропаткин ехал по направлению к сопкам, затянутым дождем и дымом.

— Если дождь будет и завтра, — сказал Харкевич командующему, — то нашей артиллерии… да, по-моему, артиллерии и теперь уже не проехать.

Куропаткин нахмурился. Вот чего не мог предусмотреть самый кропотливо разработанный план отступления — дождя!

Кавалькада выехала на Мандаринский тракт. Еще издали слышался скрип китайских арб, скрежет в грязи по гальке и щебню кованых колес военных повозок. Тягучий гул непрерывного движения доносился сквозь все шумы боя.

Обозы двигались к Мукдену. Их было много, необозримо много, и спокойно-однообразное движение их несколько успокоило Куропаткина.

Вывозили госпиталя. Ивнев остановился у повозки с ранеными и заглянул под тент:

— Братцы, ну как там?

Раненые, мучаясь от тряски, лежали с вытаращенными глазами и стиснутыми зубами. Черноголовый солдат сидел, прижавшись спиной к передку. На изжелта-бледном лице нестерпимо сверкали глаза.

— Бьем их, ваше благородие, прямо косим. Им от нас спасу нет.

Куропаткин направился к 10-му корпусу. Но там было тихо, и он повернул к 3-му. Но до 3-го корпуса он тоже не доехал. Тучи опять стали сгущаться, вечер приближался, бой как будто затихал по всему фронту, и Куропаткин заторопился в штаб узнать про положение дел.

Ехал он опустив голову. Алешенька держался рядом с Торчиновым. Никогда он не чувствовал в душе такой пустоты: он вдруг ощутил, что победа невозможна. Армией командует образованнейший генерал. Если победа невозможна для Куропаткина, то для кого из современных русских генералов она возможна?

В штабе Алешенька шепотом спросил капитана Генерального штаба Савельева:

— Как дела, господин капитан?

Тот ответил громко:

— Японцы везде отбиты. Понимаете, Ивнев, победа!

Слово «победа» он произнес громко, легко; оно сорвалось с его уст совершенно отчетливо, и Алешенька сначала даже не понял этого слова, до того он был от него мысленно далек. Горячая радость охватила его. Он посмотрел на командующего. Тот читал донесения, и лицо его все светлело и светлело.