— Вставай, вставай, поручик. Командующий сейчас уезжает в одну сторону, а тебе надо ехать в другую.

Алешенька вскочил, вышел во двор и сразу заметил не то что суету, а какую-то нехорошую озабоченность в суете. Куропаткин стоял во дворе, нахлобучив фуражку, и спрашивал капитана Фомина из штаба Бильдерлинга:

— Кто же позволил генералу отдать господствующую высоту?

Он смотрел на высокого Фомина, невольно задрав голову, и козырек его фуражки нестерпимо блестел в лучах солнца.

— Передайте Александру Александровичу, что от Ляояна я не отступлю, Ляоян будет моей могилой. Ступайте.

Фомин повернулся кругом и пошел, отбивая шаг по сухой земле.

Куропаткин несколько минут стоял, опустив руки, глядя перед собой.

— Вот, Алешенька, — сказал он, увидев Ивнева, — вчера вечером вспомнился мне Скобелев, а сегодня немец фон Блюме. Фон Блюме как-то сказал: «Даже величайший гений не может возместить собой недостаток инициативы в своих помощниках». Зайдите к Харкевичу, он даст вам поручение. Я сейчас еду.

Торчинов подвел Куропаткину коня…

В штабе было не много народу, и это удивило и еще более встревожило Алешеньку.

— А, вот и вы! — сказал Харкевич.

— Разрешите, ваше превосходительство, — перебил его Алешенька, — объясните ради бога, что произошло? Какую высоту взяли японцы?

— Глупая история… Представьте себе положение Куроки. У него не больше двадцати батальонов. Что ему нужно сейчас делать? Окопаться и сидеть ни живу ни мертву, ожидая нашего удара. А этот сумасшедший прождал нас вчерашний день, не дождался и решил напасть сам, Командир же полка, занимавшего упомянутую высоту, подвергшись атаке, отступил со своими батальонами без всякого сопротивления! Ссылается на то, что у него не было распоряжения вступить с японцами в бой, а сам он не осмелился-де принять на себя такую ответственность — не знал, входит ли сие в план командующего или нет. И отступил. Вы можете себе представить: накануне решительного сражения отдал в руки противника господствующую высоту!

Алешенька вспомнил солдат, с безразличными, бесконечно усталыми лицами шагавших по проселку. Это были совсем не те солдаты, которые дрались под Ляояном. Точно другая армия — равнодушная ко всему на свете и безмерно усталая.

— Сейчас Бильдерлинг получил приказ отбить сопку, а вы, Ивнев, поедете проследить, как выполняется этот приказ. Возьмите с собой несколько казаков и чуть что — шлите казака сюда.

На штабной карте значились кое-какие пункты. Алешенька перенес их на листок бумаги, нарисовал схему. Но схема эта была малопригодна. Вокруг отсутствовали какие-либо ориентиры — один гаолян.

С юго-востока донеслись выстрелы. Очевидно, отданная японцам сопка была там, на юго-востоке, но дорога шла в другую сторону. Есть ли дорога к сопке, нет ли — никто не знал. Ивнев решил двинуться через гаолян напрямик на выстрелы.

Пока он с казаками пробирался сквозь чащу, выстрелы зазвучали и справа и слева. Ориентироваться не было никакой возможности.

«Зачем же меня послали? — подумал Ивнев. — И других послали. А никто не знает, куда ехать. Что за чепуха!»

В гаоляне раздался шум. Казаки схватились за винтовки. Но из гаоляна показался русский солдат, посмотрел на казаков и пошел мимо. Был он без всякого снаряжения, бескозырка съехала набок, винтовку он волочил прикладом по земле.

— Какой части, братец? — спросил Ивнев.

— Все перепуталось, своих не могу найти, — прохрипел солдат. — Водицы, христа ради, нету?

Казак отстегнул от пояса фляжку.

— Три глотка!

— Христа ради!

Солдат трясущимися губами приложился к фляжке и медленно, зажмурившись, сделал три глотка.

С раннего утра 1-й Восточно-Сибирский стрелковый полк блуждал по гаоляну. Подполковник Буланов, прибывший из госпиталя после ранения под Вафаньгоу и теперь командовавший полком, созвал батальонных командиров и сообщил им, что высоту, взятую ночью японцами, так называемую Нежинскую сопку, приказано вернуть во что бы то ни стало.

— К штурму сопки назначено двадцать девять батальонов. Японцев там помене — батальонов семь, семь с половиной. Начальствует над ними некий японец Окасаки.

«Сведения на этот раз подробные», — подумал Свистунов.

Полк выступил в восемь утра. Шли по дороге, которая извивалась куда ей было нужно, но, по-видимому, не туда, куда нужно было полку.

Свистунов все время держался около головной 1-й роты, поредевшей больше чем наполовину. Солдаты шли, глядя под ноги. Логунов то ехал верхом, то слезал с коня.

… Солдаты не хотели отступать из-под Ляояна, не хотели подчиняться приказам.

— Вперед пойдем, ваше благородие!.. Вперед веди нас!.. Назад не пойдем!

И когда все-таки пошли назад, шли так, что для Логунова стало ясно, что потеряно самое дорогое: вера в то, что когда-нибудь будет победа.

«Столько крови, героизма — и все даром! — думал он. — Разве это можно простить?»

С дороги Нежинская сопка не была видна. Где она, черт ее знает! Карт для этой местности не существовало.

— Расстегнуть всем воротники, — приказал Логунов Куртееву, теперь фельдфебелю.

Аджимамудов, уходивший в сторону по тропинке, заинтересовавшей его, сообщил Свистунову:

— Колодец! Однако почти пуст.

Свистунов оглядел солдат, огнедышащее гаоляновое поле и скомандовал:

— Левое плечо, к колодцу — бегом!

Батальон повернул к колодцу. За колодцем оказалась просека. На просеке, как на старинных батальных гравюрах, через небольшие интервалы друг от друга стояли пушки. Головы отведенных в сторону коней покрывали шляпы из гаоляновых листьев. Зарядные ящики были раскрыты.

— Честное слово, это Топорнин! Поручик Топорнин!

Поручик обернулся, снял фуражку, замахал ею:

— Да здравствует встреча русских людей в китайском гаоляне! Ты жив, Николай? Благословен господь!

— Неведомский цел?

— Непостижимыми путями цел. Я все время ощупываю себя. Жив, да не верю. До чего же в жизни может простираться нелепость. Стреляют по тебе несколько батальонов, а ты цел. Неправдоподобно.

Топорнин был черен, худ. Рубашка порвана, на штанине темнела заплата.

— Как я рад, что вижу тебя, — говорил Логунов, испытывая желание обнять этого нескладного худого человека и стесняясь это сделать при солдатах. — А где Неведомский?

— Пошел по начальству. Тут, видишь ли, опять неразбериха. Сто пятьдесят четыре орудия получили приказ бить по этой горушке. На сопочке будет ад, по математическому закону на ней не должно уцелеть ни одного японца. Пойдут наши стрелки и займут сопку голыми руками. Но приказ пришел с ссылкой на распоряжение Куропаткина «быть экономными в расходовании снарядов, так как настоящий бой будет происходить только завтра». В результате этой ссылки нам разрешено выпустить по десять снарядов, а к чему тогда сто пятьдесят четыре пушки? Лучше пятьдесят, да чтоб пристрелялись! Но это еще не самое худое. Наша тридцать пятая дивизия должна быть уже у подножия сопочки. А где, у какого подножия, с какой стороны? Никто не знает. Ни один генерал, ни один полковник. Куда же прикажете бить? А если дивизия уже пошла в атаку? Потому что есть предположение, что начальник дивизии не поставлен в известность о том, что сто пятьдесят четыре пушки откроют в помощь ему огонь по высоте.

— Путаница невообразимая, — согласился Логунов. — Вчера в приказе было сказано, что отступление от Ляояна — это такой маневр, который приведет к полному уничтожению противника. Знаешь, Вася, я уж на все махнул рукой: чем хуже, тем лучше.

— Да, чем хуже, тем лучше, — задумчиво согласился Топорнин.

Логунов вернулся к батальону.

Вода из колодца была выпита вся.

Солдаты разметались на земле. Пришедшие попозднее, которым не досталось воды, лизали влажную землю около сруба.

«И это в начале похода, — подумал Логунов, — насколько же устали люди!»

Горнист заиграл подъем. Медленно поднимались солдаты, медленно строились, медленно шли на свои места офицеры. Небо делалось все выше, все бездоннее, теряя от жары цвет. Утром оно было голубым, с каким-то радостным бирюзовым оттенком. Теперь оно было белесым. И было страшно этого белесого неба.