— Просите.

Флуг медленно, под хмурым взглядом Куропаткина, подошел к столу, отрапортовал и протянул конверт.

Куропаткин положил конверт около чернильного прибора, показывая, что ничего спешного не может быть для него в этом послании адмирала, и кивнул головой, отпуская Флуга.

Флуг вышел багровый, не услышав ни слова.

Вагон сиял молочным светом, тучи комаров проносились в сияющем тумане, липли к марле окон, потом, будто сдуваемые ветром, исчезали, а из темноты появлялись новые тучи.

Скрипя сапогами по крупному гравию площадки, Флуг шел вдоль поезда. Он решил немедленно вернуться в Мукден и немедленно же доложить наместнику о сцене приема. Все-таки он, Флуг, не последний человек вообще, и здесь, на Дальнем Востоке, в частности. Он давно служит в Маньчжурии, он знает театр военных действий. Неужели Куропаткину не интересны его знания? Не спросить ни о чем, точно не генерал вышестоящего штаба приехал к нему, а казак-ординарец! «Сатрапом чувствует себя в своем поезде», — пробормотал Флуг и в эту минуту увидел Харкевича, сидевшего на ступеньке вагона.

Генерал-квартирмейстер Куропаткина сделал радостное лицо и поднялся.

— Не соизволил со мной говорить, — вместо приветствия пробасил Флуг.

— Коли не спешите, присаживайтесь, — пригласил Харкевич.

— Спешу отряхнуть прах… — Но тем не менее Флуг уселся на подножку вагона. Он овладел собой и обиду, нанесенную ему, уже ощущал как некое для себя торжество. Флуг, как и все в штабе наместника, не одобрял тактики Куропаткина, основанной на приумалении своих сил, тем более что Флуг считал себя одним из лучших знатоков обстановки.

— О чем со мной, генералом Флугом, разговаривать? — усмехнулся он. — Пользы от меня ведь никакой! Я только беспокойный элемент, я из презренного выше стоящего штаба.

— Ну-ну, Василий Егорович!

— А то, что я знаю театр военных действий лучше господина бывшего министра, так это совершенные пустяки.

— Театр воины… это конечно… — дипломатично проговорил Харкевич, усмотрев в словах Флуга прежде всего выпад против себя. Он знал, что тот же Флуг однажды выразился о нем: «Театр войны 12-го года Харкевичу лучше известен, чем маньчжурский», — намекая на то, что Харкевич был исследователем Отечественной войны. — Никто от вас этого не отнимает, за вами пальма первенства.

— Вспомнился мне, между прочим, его патрон Скобелев, — проговорил Флуг. — Помните, когда Скобелева назначили командовать экспедицией в Ахал-Теке, он тут же стал знакомиться с местностью. Это было его первым делом.

— Конечно, конечно, — поддакнул Харкевич, опять усмотрев и словах Флуга критику не только Куропаткина, но и себя. Несмотря на ветер и сквозняк, тянувший из-под вагона, было жарко, он вытер платком лоб. — Скобелев — это несомненно! Но у каждого человека своя натура.

— Помилуйте! Есть же вещи общеобязательные! Вы удивляете меня, Владимир Иванович. Куропаткин не был на Ялу. По-моему, это преступление. На Ялу должен был разыграться первый бой, решительный, определяющий ход и настроение кампании. Ну как командующему было не побывать там? Разве мог бы так поступить Наполеон, Суворов или излюбленный вами Барклай?

Харкевич кивнул головой. Собеседник мог как угодно принять его кивок: и за согласие, и за несогласие.

— А ведь Куропаткин, вместо того чтобы побывать на Ялу, опытным глазом осмотреть все, все понять и тем самым предусмотреть все возможности, едет в Мукден! Мало того, в Мукдене он тратит драгоценное время на беседы и препирательства с дзянь-дзюнем до поводу каких-то китайских поставщиков!

Лицо Харкевича расплылось в ласковой улыбке.

— Вот именно, — сказал он, — Василий Егорович, вот именно! Едет выбирать позиции в Мукден и разговаривает с китайскими поставщиками. Настроения их и отношения с ними очень для нас важны. А Ялу совсем не важно.

Флуг пожал плечами.

— Ну, знаете, военная наука не рекомендует бросаться такими реками. А правда, — вдруг спросил он, — что Куропаткин послал в Петербург телеграмму: «Ура, японцы переходят Ялу!»?

Харкевич продолжал так же ласково улыбаться, но брови его дрогнули. Он не ответил Флугу.

Несколько минут Флуг молчал. Прошел караул, отчеканивая шаг. Фигура высокого поручика виднелась у фонарного столба. Пожалуй, он слышал весь разговор. Ну и очень хорошо, что слышал.

Алешенька в самом деле слышал все. Он не предполагал, что в Действующей армии могут так говорить о Куропаткине. Конечно, это враги командующего. Но он поймал себя на том, что с захватывающим интересом слушал «врага». Слушал и… соглашался. Действительно, Куропаткин не был на Ялу. Подозрения, неясные, неопределенные, мучительные, в том, что касалось самого святого, шевельнулись в нем. Он не хотел больше слушать и пошел по проселку в темноту ночи.

Куропаткин раскрыл конверт.

Письмо Алексеева было обычным письмом Алексеева, где выражалась одна и та же обычная алексеевская мысль: нельзя японцев пускать ни на шаг вперед. Сил для того, чтобы их бить, достаточно.

Но в конверт был, кроме того, вложен кремовый лист бумаги, на котором каллиграфическим писарским почерком была переписана телеграмма, полученная наместником от государя: «Одобряю взгляды, высказанные в вашей телеграмме».

Куропаткин несколько раз перечел листок. Государь одобрял взгляды наместника, то есть он хотел, чтобы Куропаткин немедленно победил японцев!

Хотел, вопреки тому оперативному плану, который утвердил сам же и согласно которому предполагалось, накапливая силы, отступать до Харбина.

Государь был, как всегда, неустойчив и нетверд, на его слово нельзя было положиться.

Ясно было одно: в Петербурге хотели немедленной победы!

Он сам всеми силами хотел ее, но он хотел победы верной, неизбежной, как неизбежна сумма четыре, если к двойке прибавить двойку. Он не хотел риска.

«Одобряю взгляды, высказанные в вашей телеграмме»…

Покой, охвативший Куропаткина после решения оставить Ташичао, сменился раздражением.

Набрасывал распоряжение за распоряжением батальонам, но главная мысль терялась в определениях и дополнениях. Он рвал бумагу и начинал снова.

Пил холодный квас и расхаживал по вагону.

Так было до двух часов ночи, когда Торчинов принес текущую почту.

Разбирая ее, Куропаткин нашел несколько очередных анонимов, требовавших прекращения бессмысленной войны, и письмо своего друга генерала Мордвинова.

«Генерал Гриппенберг, — писал Мордвинов, — сей многими уважаемый полководец, поносит тебя, Алексей Николаевич, на каждом перекрестке. Все твои действия почитает ошибочными, бездарными и преступными».

Куропаткин долго держал в руке письмо Мордвинова. По намекам, разбросанным в письме, он понял, что некоторые из его высокопоставленных врагов отступление и поражения армии ставят в прямую зависимость от его, Куропаткина, якобы антидинастических настроений.

Всегда они об этом твердили, это был их конек, но он надеялся, что с назначением его на пост командующего армией, в руки которого фактически вверялась судьба России, все эти злобствующие языки смолкнут, что они не посмеют! И сначала они действительно не смели, но после поражения Штакельберга снова обрели силу.

Он вспомнил полученное им однажды анонимное письмо, написанное тонким, по-видимому женским почерком: оно сообщало, что в свете его зовут не Куропаткиным, что грубо, а Пердрышкиным, что благозвучно, ибо происходит от изящного французского perdrix — куропатка.

И эти раззолоченные тупицы нашептывают государю! Алексеев шлет телеграмму за телеграммой. А он, Куропаткин, только что принял решение сдать Ташичао без боя! Невероятно! Опрометчиво! Этого ему никогда не простят!

Шагал по вагону, заложив руки за спину. Снова пил холодный квас.

Гриппенберг, сукин сын, завистник, костит на всех перекрестках! А ведь вместе служили в Туркестане, в одном полку, в одном батальоне. Но Куропаткин был младшим офицером, а Гриппенберг ротным. Так вот, как смел Куропаткин обойти его!