Цацырин был в числе тех делегатов, которые собрались в Технологическом институте от сорока бастующих заводов.

Студент, встретивший Цацырина, провел его по запутанным лестницам и коридорам в аудиторию с окнами во двор. Рабочие в пальто, в куртках сидели на скамьях. Никто не курил, никто не разговаривал.

Президиум выбирали деловито и быстро, боялись потерять минуту. Когда президиум рассаживался за столиком, дверь приоткрылась, протиснулся телеграфист:

— В Харькове баррикады, часть города в руках восставших!

— Ур-ра! — грянуло со всех скамей.

— Ура! — вместе со всеми крикнул Сергей и тут же подумал: «В Харькове баррикады! Завтра будут в Москве и у нас… Не стачечный комитет нужен нам… Ведь люди, собравшиеся здесь, представители заводов и фабрик, должны будут руководить не только стачкой, но и тем, что начнется после стачки, — вооруженным восстанием».

Он увидел в углу на парте Дашеньку и доктора Сулимина, пробрался к ним и высказал свою мысль.

— Дельно, возьми слово, Сережа.

И Цацырин попросил слова. Он заговорил об обязанностях делегатов перед рабочим классом и страной.

В какую минуту избраны они делегатами? В ту, когда революция готова перейти в свою высшую стадию — в вооруженное восстание. Разве только стачками должны они руководить?

— Разве мы — только стачечный комитет? — спрашивал он. — Мы — депутаты рабочего класса, мы — совет рабочих депутатов… Так и предлагаю отныне именоваться нам и так понимать свою задачу.

Он стоял высокий, тонкий, в черном сюртучке, похожий в этих стенах на студента или преподавателя, а не на слесаря.

А вокруг звучали реплики, возгласы. Люди вставали, вскакивали, переговаривались, все были по-особенному взволнованы.

Через полчаса собрание делегатов приняло наименование «Совет рабочих депутатов».

Родилась новая форма власти, родилась естественно, неизбежно, как единственно нужная и целесообразная.

Совет тут же обратился ко всем рабочим и работницам столицы с призывом примкнуть к стачке, выбрать депутатов в Совет по одному от пятисот и временем своего первого заседания назначил следующий вечер.

Цацырин и Дашенька вышли на улицу в третьем часу. Народу было сравнительно немного. Но стоило двум-трем прохожим остановиться, как вокруг собиралась толпа.

У ограды Владимирского собора, держась за решетку, стоял хорошо выбритый белобрысый господин, в котором Цацырин узнал Андрушкевича, и говорил толпе, помахивая тростью:

— Господа, я должен выразить свои чувства… Не могу молчать… я потрясен происходящим. Я согласен с покойным Трубецким, который говорил, что земский собор, созванный сейчас, не будет представлять Россию. Для того чтоб земский собор действительно выражал чаяния матушки России, необходимы коренные реформы. Реформы, прежде всего, избирательные…

Андрушкевич говорил ясно, отчетливо, с адвокатскими приемами. Его слушали внимательно.

— Но, господа, к чему все происходящее? Как в кошмарном сне, вспоминаю осеннюю распутицу, отрезавшую во время оно целые города и губернии от сношения с миром. И вдруг вся Россия принуждена пережить эту мрачную сказку минувших лет. Политическая распутица поразила Москву, Казань, Симбирск, Нижний, Екатеринослав, Харьков и т. д., и т. д., перечислению этому несть конца. Всюду — бездорожье. И какое — железное бездорожье!

Андрушкевич сделал страшные глаза и высоко поднял трость.

Цацырин и Дашенька пошли дальше.

Уже с двенадцати часов стали закрываться магазины, окна заставляли деревянными щитами, к дверям приспосабливали дополнительные болты.

Но мясные лавки и лабазы торговали вовсю, около них стояли толпы покупателей.

В Гостином дворе торговал один книжный магазин Вольфа. Хозяин в дверях разговаривал с клиентом:

— Не знаю, что делать. Пристав советует не закрывать магазина, но кто поручится за целость стекол? Страховые общества отказываются платить.

— Да, времечко, — сказал клиент, — а я, между прочим, всегда говорил, что именно этим дело и кончится… Посудите сами! Россию представлял Победоносцев!

На Невском был закрыт Пассаж, но остальные магазины торговали. Должно быть, хозяева магазинов Невского проспекта чувствовали себя более других под защитой войск и полиции.

На Садовой в магазин с полуотворенной дверью, не то торговавший, не то неторговавший, вошло пятеро молодых людей, во главе со студентом Лесного института.

— Закрывайтесь, закрывайтесь! — приказал студент выскочившему из-за прилавка хозяину.

— Сию минуту, — кланялся хозяин. — Будьте спокойны.

— Дашенька! — сказал Цацырин. — Вот оно… идет, идет!

Когда Цацырин, расставшись с Дашенькой, снова оказался на Невском, ему встретились гимназисты-старшеклассники. Гимназисты шли, взявшись под руки, у Екатерининского сквера остановились и стали совещаться.

Цацырин подошел к молодежи. Высокий гимназист в фуражке с поломанным козырьком оглядел Цацырина с головы до ног, признал в нем своего и сказал:

— Идем, товарищ, закрывать женские гимназии. Мужские бастуют, гимназистки отстали… Миша, ты в Александровскую на Гороховую, а мы в Мариинскую.

В центральных районах прохожих было много, шли обыватели, нагруженные кульками, мешочками, корзинами, но одни — веселые и оживленные, точно снедь они тащили на праздник, другие — хмурые и злые.

— Ветчина здесь двадцать шесть — двадцать семь копеек за фунт, а на углу Владимирской — тридцать пять! — раздраженно говорила седоватая дама молодой. — А у Филиппова пусто, одни пирожки.

— На Николаевской ржаного хлеба уже вчера не было.

Из переулка вырвались мальчишки с пачками газетных прибавлений:

— Все-о-об-щая забастовка Петербурга и Москвы, все-об-щая!..

Голоса были звонки, задорны, мальчишки останавливались, вручали покупателям листки и мчались дальше.

— Все-об-щая забастовка Петербурга и Москвы!

Радостно-тревожное чувство наполняло Цацырина.

Враг силен, но на борьбу с ним поднимается исполин — рабочий класс и вместе с ним весь русский народ!

Сергей шел, по-солдатски чеканя шаг, разглядывая прохожих, хмурых и веселых, закрывающиеся магазины, отгоняя в эту минуту от себя все заботы, все сомнения.

Таня просыпалась рано от волнения, которое не покидало ее и во сне. Сквозь большое окно, сквозь сетку черных ветвей она видела темное облачное небо и сейчас же вспоминала все. Надо было делать тысячу дел, помогать, советовать, бороться, руководить, чувствуя вместе с тем, что события настолько велики, что нет сил руководить ими.

— Что бы там ни кричали наши противники, я верю в разум русского народа, — говорила мать. — Нет никакого намека на бунт, везде организованные стачки.

— В Варшаве, Зина, не только стачки, — хмурился Александр Вениаминович. — На Маршалковской, в Иерусалимских аллеях, в Краковском предместье тысячные толпы… На Театральной площади собрались учащиеся с красными флагами, и, кажется, по учащимся наши молодцы стреляли.

Перед Александром Вениаминовичем — старые газеты. Уже в течение трех дней типографии бастуют и газеты не выходят. Профессор скользит глазами по страницам. «Еще недавно я был совершенно лысым. Мой отец и дедушка были лысы. У моей матери от природы были редкие волосы…» «Зимний Фарс» — сегодня с участием Вадимовой… гвоздь сезона «Муки Тантала»… «Варьетэ»… «В первый раз новая опера „Германия“… с участием А. Ф. Филиппи-Мишуга».

А вот этой телеграммы он не заметил вчера, и он читает громко:

— «В Саратове администрация сняла „Вильгельма Телля“, представление которого шло при бурных аплодисментах. Газетам даже запрещено упоминать об этой пьесе». Вот это по-нашему, по-российскому… Не нравится мне все это, шибко не нравится. Какая-то закостенелость в татарстве. Рассказывал мне Арнольд Борисович, что наш министр князь Хилков в течение двух часов уговаривал машинистов взяться за разум и склонил-таки одного довезти себя на паровозе до Рязани. Но на полдороге машинист сбежал. Тогда министр сам повез себя. Что уважаю в нем, так это то, что не белоручка. Вот, матушка, в шестидесятых годах роздал князь крестьянам свои земли и уехал в Америку собственным трудом зарабатывать хлеб насущный; работал на железной дороге простым рабочим, потом машинистом. Отлично водит поезда. Когда князь вернулся в Россию, Витте поставил его министром путей сообщения. И правильно сделал. Ждут Хилкова в Питер не то на телеге, не то верхом. Вообще он человек бедовый, он может и на телеге…